— Тут к тебе пришли, — говорит мать. Она бледна, как мел, а голос дрожит от страха, который она тщетно пытается скрыть.
— Я думала, у меня есть время до полудня. — Я притворяюсь, что не замечаю её состояния. — Что, Цинна приехал пораньше — помочь мне подготовиться?
— Нет, Кэтнисс[2], это... — Но её бесцеремонно прерывают:
— Сюда, пожалуйста, мисс Эвердин, — говорит незнакомец. Он жестом указывает в коридор. Вот ещё — мне в собственном доме указывают, куда идти и что делать! Но лучше помалкивать, целее будешь.
Уходя, я через плечо одариваю мать ободряющей улыбкой:
— Должно быть, дополнительные инструкции... — Они постоянно слали мне кучу указаний и уведомлений и прочей чуши насчёт расписания наших гастролей и правил проведения церемоний, ожидающих нас в каждом дистрикте. Однако по дороге в кабинет, дверь которого до нынешнего момента всегда стояла нараспашку, мои мысли начинают нестись галопом: «Кто здесь? Чего они хотят? Почему у матери ни кровинки в лице?»
— Заходите, не стесняйтесь, — говорит капитолиец — он как привязанный следовал за мной по коридору.
Я поворачиваю полированную латуневую ручку и вхожу в кабинет. Нос сразу улавливает странную смесь несовместимых запахов роз и крови. Тщедушный человечек с белёсыми волосами, кажущийся смутно знакомым, погружён в книгу. Он поднимает палец, как бы говоря: «Сейчас, секундочку», потом поворачивается, и у меня падает сердце.
На меня в упор смотрят змеиные глаза президента Сноу.
2.
В моём воображении президент Сноу всегда представляется на фоне мраморных колонн, увешанных огромными флагами. Глаз режет видеть его здесь, среди обычных предметов обстановки, в знакомой комнате. Всё равно что снять с горшка крышку и обнаружить внутри гремучую змею вместо жаркого.
Зачем он здесь? Пытаюсь вспомнить, как в другие годы проходили проводы победителей в поездку по дистриктам. Всегда показывают победивших трибутов вместе с их наставниками и стилистами. Иногда даже какая-нибудь большая шишка из правительства удостаивает церемонию своим присутствием. Но президента Сноу я на подобных мероприятиях не видела никогда. Он всегда ожидает, когда победители прибудут в Капитолий. Точка.
Если уж он сподобился проделать весь долгий путь из столицы сюда, это может означать только одно: меня ожидают серьёзные неприятности. А раз меня, то и мою семью тоже. Вдруг осознаю, в какой внушающей страх близости к этому человеку находятся мои родные, и вся съёживаюсь. Ведь он терпеть меня не может. И никогда не простит. Потому что я переиграла его на его же поле, в его садистских Голодных играх, выставила Капитолий на смех и тем самым подорвала его авторитет.
А я всего-то и делала, что старалась сохранить нам жизнь — себе и Питу. Если и были какие-то бунтарские выходки, то они случились неумышленно. Хотя, наверно, если Капитолий объявляет, что остаться в живых позволено только одному трибуту, а у тебя хватает дерзости делать наперекор, — это и есть самый настоящий бунт? Единственный способ оправдать моё поведение — это прикинуться, что мной двигала страстная любовь к Питу. Вот так и получилось, что нам обоим сохранили жизнь, позволили надеть венок победителя — один на двоих, разрешили отправиться домой, сделав камерам на прощание ручкой, и оставили нас в покое. Ненадолго. До сего дня.
Не пойму: то ли то, что мы ещё не обжились в этом новом месте, то ли потрясение при виде этого человека, то ли осознание того, что меня могут убить, стоит только ему щёлкнуть пальцами, — заставляет меня чувствовать себя чужой в собственном доме. Как будто это его дом, а я — непрошенный гость. Так что я не говорю ему «добро пожаловать» и не предлагаю присесть. Я вообще ничего не говорю. Фактически, он для меня — настоящая змея, ядовитая и смертельно опасная. Я неподвижно стою перед ним, уставившись ему в глаза и соображаю, как мне выпутаться.
— Мы думаем, справиться с ситуацией станет намного легче, если условиться не лгать друг другу, — говорит он. — Как вы считаете?
Мне кажется, что язык у меня примёрз к нёбу и я не в состоянии выдавить из себя ни слова, однако, к собственному изумлению, мой голос не дрожит, когда я отвечаю:
— Да, я считаю, что так мы не будем попусту тратить время.
Президент Сноу улыбается, и я впервые вижу, что у него, оказывается, есть губы. Я-то ожидаю, что рот у него, как у змеи — просто щель, а вот поди ж ты, губы есть, и даже довольно полные. Кожа на них натянута, как на барабане. Должно быть, и тут рука хирурга поработала, чтобы сделать президента попривлекательней. Если это так, то хирург напрасно старался, а деньги были выброшены на ветер — президент вызывает омерзение.
— Наши советники опасались, что с вами трудно будет сладить, но похоже, что вы готовы сотрудничать? — спрашивает он.
— Готова.
— Мы им так и сказали. Любой, кто пошёл на такой крайний риск ради спасения своей жизни, заинтересован в том, чтобы сохранить её в неприкосновенности. К тому же, сказали мы, у девушки есть семья, о которой она тоже должна заботиться — мать, сестра... все эти... кузены... — По тому, как он подчёркивает слово «кузен», становится понятно: он в курсе, что мы с Гейлом даже не седьмая вода на киселе.
Ну вот, карты на столе. Наверно, оно к лучшему. Чем терзаться из-за каких-то двусмысленных угроз, предпочитаю ясно видеть расклад.
— Присядем. — Президент Сноу устраивается за большим полированным письменным столом, за которым Прим делает уроки, а мать подбивает счета. Всё так же, как и с домом: президент не имеет никакого права занимать это место, но в конечном итоге, у него имеется право на всё, что угодно. Я присаживаюсь напротив. Стул, резной и с прямой спинкой, рассчитан на более высокого человека, так что мои ноги едва достают до пола.
— Итак, мисс Эвердин, у нас проблема, — говорит президент Сноу. — А возникла она тогда, когда вы, будучи на арене, вытащили те ядовитые ягоды.
Речь о том моменте, когда я поняла: если перед распорядителями Игр встанет выбор — позволить ли нам с Питом совершить самоубийство, тем самым оставив Игры без победителя, или сохранить жизнь нам обоим — они выберут последнее.
— Если бы Главный Распорядитель, Сенека Крейн, имел хоть что-то, отдалённо напоминающее мозги, он должен был вас обоих в тот момент на атомы распылить. Но в нём некстати проснулась сентиментальность. И вот, пожалуйста, вы здесь, целая и невредимая. А где сейчас сам Сенека Крейн, догадываетесь? — спрашивает президент.
Киваю. По тому, как он это произнёс, становится ясно, что с Сенеки Крейна сняли голову. В буквальном смысле.
Запах роз и крови ещё больше бьёт в нос теперь, когда меня от президента отделяет только стол. С розами всё более-менее понятно: у президента на лацкане роза. Должно быть, генетически изменённая, потому что от натуральных роз с такой силой не разит. А вот откуда запах крови?..
— После этого ничего не оставалось делать, как только дать вам доломать вашу маленькую комедию до конца. И вы неплохо справились! Этакая по уши влюблённая школьница. Граждане Капитолия купились. К сожалению, в дистриктах ваше актёрство убедило далеко не всех.
Должно быть, на моём лице мелькает недоумение, потому что он тут же объясняет:
— Вы, конечно, об этом не имеете понятия. У вас нет доступа к информации о настроениях в других дистриктах. В нескольких из них народ воспринял ваш трюк с ягодами как акт неповиновения, а не как любовное безумство. И если какая-то девчонка из Двенадцатого дистрикта может перечить Капитолию и при этом остаться невредимой, то что может остановить их? И как нам предотвратить... ну, скажем так, беспорядки?
До меня не сразу доходит смысл его последней фразы. А потом — как гирей по голове:
— А что, были беспорядки? — спрашиваю, а у самой мороз по коже. И одновременно — затаённая радость: «Вот оно!»
— Пока нет. Но будут, если пустить всё на самотёк. А волнения, как известно, ведут к революции. — Президент потирает лоб над левой бровью, как раз там, где тру и я, если болит голова. — Вы имеете хоть малейшее представление, что это значит? Как много людей погибнет? И в какие условия попадут выжившие? Какие бы проблемы с Капитолием у кого-либо ни возникали, уж поверьте нам: если он ослабит хватку в отношении дистриктов хоть ненадолго, вся система рухнет.