Как только перекрывавшая вход оленья шкура повисла за его спиной, он оказался почти в кромешной тьме, которую не мог рассеять ни слабый свет, сочившийся из отверстия в кровле, ни тлеющий последними угольками сырой торф. Можно было разобрать лишь смутные очертания примерно дюжины людей, неподвижно сидевших полукругом. Слабые огоньки углей нет-нет да высвечивали какое-нибудь лицо. Юноша знал их, но здесь и сейчас это было бесполезно — они представляли собой волю этого места, Диркирнона, и нынешним утром действовали заодно. Из глубины, еле слышно даже для его острого слуха, доносились какие-то ритмичные скорбные звуки. Он никогда не слышал такого, но понял, что это пение, обряд, позаимствованный у Герона Киринина. Собравшиеся искали мудрости.
— Сядь, — приказал кто-то.
Юноша опустился, скрестив ноги, на землю и уставился в огонь.
Кто-то другой объявил:
— Мы сидели всю ночь напролет и размышляли над этим делом.
Юноша кивнул и крепко стиснул губы.
— Печальный долг и тяжкое бремя вынуждают нас говорить, — продолжал второй заговоривший. — Диркирнон — это убежище, открытое для любого из наших сородичей, кто не смог найти мира и безопасности в окружающем мире. Тем не менее мы собрались все вместе, чтобы принять решение о том, будешь ли ты, Эглисс, изгнан отсюда.
Эглисс ничего не ответил, лицо его оставалось невозмутимым, а взгляд напряженным.
— Тебя приняли, дали тебе покой и утешение. Твой мир умер бы рядом с матерью, если бы тебя не нашли и не привели сюда. А ты сеешь раздор. За дружбу, доверие и поддержку, оказанную тебе, ты вознаградил нас бессердечием и жестокостью. Теперь Диркирнон страдает от твоего присутствия. Эглисс, ты оставишь это место, не обменявшись ни единым словом ни с кем, кто нашел здесь дом. Мы изгоняем тебя.
Что-то промелькнуло в лице юноши, слегка дрогнул уголок рта, и затвердели скулы. Он опустил веки. От сырого торфа в хижине скопилось слишком много дыма: першило в горле, и слезились глаза.
— Ты молод, Эглисс. — Голос из-за дымящего огня стал немного мягче. — Может быть, возраст научит тебя тому, чему не сумели научить мы. Если такое случится, ты будешь призван сюда еще раз.
С холодным гневом во взгляде юноша пристально разглядывал едва освещенное лицо напротив. Потом заговорила женщина.
— Ты пришел к нам из бури и принес бурю. Не в наших силах ее приручить. Она пустила в тебе слишком глубокие корни. Когда она уйдет из твоей души или будет побеждена, возвращайся к нам. Мы отменим решение. Ты здешний.
Во всеобщей тишине вдруг раздался его резкий смех. И хоть глаза юноши наполнились слезами, которые даже побежали по щекам, но на голосе это никак не отразилось.
— Я не здешний, я — ничейный, — ответил он и поднялся на ноги. — Я не принадлежу ни этому месту, ни какому-либо другому. Вы чураетесь меня… вы, которые должны бы понимать более других. Вы говорите о доверии и поддержке, но в лицах вокруг себя я вижу только тревогу и страх. От вашего страха воняет. Он причиняет мне боль. — Юноша сплюнул в уголья. Пепел зашипел, клубок дыма поднялся в воздух.
Эглисс поискал кого-то в царившем мраке:
— К'рина? Ты здесь? Я чувствую, что ты здесь. Ты тоже отвергаешь меня?
— Не отвечай, К'рина, — приказал кто-то.
— Вот именно… «Не отвечай, К'рина», — фыркнул Эглисс. — Делай, что тебе говорят. Здесь только этого и требуют. Ступать тихо, всегда тихо, чтоб ничего не потревожить. Ты обещала любить меня, К'рина, вместо моей покойной матери. Это и есть твоя любовь?
Ему никто не ответил.
— Я любил тебя, К'рина. Любил! — Он сплюнул это слово, как яд с языка. Он ничего не видел из-за слез. — Я только хотел… — Слова замерли у него на губах. Он втянул в себя воздух. — Это не по правилам… Что я сделал? Ничего такого, чего не делают другие. Ничего!
Темнеющие фигуры не ответили. Их непреклонная воля стеной стояла между ним и ими. С проклятием, которое почти потрясло их, Эглисс повернулся и вышел.
После его ухода долго стояла напряженная тишина, но вот откуда-то из темноты сначала чуть слышно, затем все громче послышались сдавленные рыдания.
— Прибереги печаль, К'рина. Он ее недостоин.
— Он — мой пасынок, — пробормотала женщина.
— Больше нет… И это к лучшему. В нем слишком много дикости и жестокости. Мы не можем избавить его от этого, как бы ни пытались.
Повергнутая в горе К'рина затихла.
— В одном он прав, мы его боимся, — сказал кто-то еще.
— В этом нет ничего позорного. Эглисс на все времена сильнее всех в Доле, даже если еще не знает, как можно использовать эту силу в полной мере. Пока он только играл в жестокие игры, наушничал и по-детски проказничал, мы могли смотреть на это сквозь пальцы, но теперь… Девочка все еще плачет по ночам. Если он останется среди нас, то в конце концов мы испытаем большое горе.
— Куда бы он ни отправился, там будет большое горе, — заметил человек со странным рисунком из темных спиралей, запечатленным на лице. — Лучше отказаться от него. Кровь будет наполнять его следы, где бы он ни прошел.
1. День Рождения Зимы
Третий век, год 1102
Обряды и ритуалы так глубоко вросли в существование расы, что корни их давно затерялись в веках. В северных землях, где резкая смена времен года снежным кулаком управляла жизнью, хуанины отмечали наступление зимы задолго до того, как изобрели что-нибудь такое, на чем можно было бы записать приметы ее приближения. Церемониал в течение многих веков менялся в соответствии с нравами и настроениями людей, участвовавших в нем, и, хоть связь с предками давно была утрачена, главная мысль не погибла.
Еще до возникновения всяких монархий жестокие племена Тан Дирина совершали кровавые обряды, чтобы заручиться поддержкой Богов в борьбе со льдами и вьюгами. Когда возвысились правители Дан Эйгла, их подданные на севере все равно держались за старые обычаи, хоть и забыли, что под ними подразумевалось, и, несмотря на то, что уже не было Богов, которые стали бы свидетелями обрядов. Их власть, не без усилий смертных, пала, но, вопреки последовавшему вслед за этим хаосу, времена года менялись своим чередом, и северный народ помнил, что их смены должны быть отмечены.
В тот год, по мнению Кровей Килкри и Ланнис, а также Кровей Темного Пути на дальнем севере, ночь очень запоздала по сравнению со всеми предыдущими годами. Той особенной ночью мир переходил в холод и тьму, чтобы дожидаться нового пробуждения следующей весной. Эта ночь стала ночью печали, но также и празднования передышки и обещания, что после зимы свет и жизнь вернутся
I
Рожок чисто и резко прозвучал под голубым осенним небом. Лай гончих псов вился вокруг выкриков, как плющ вокруг дерева. Оризиан нан Ланнис-Хейг завертел головой, стараясь понять, откуда донесся звук.
— Туда, — обернулся скакавший впереди Нарадин, кузен Оризиана, и показал на восток. — У них что-то есть.
— Довольно далеко, — усомнился Оризиан.
Конь Нарадина волновался, переступал ногами и вытягивал шею. Конь был хороших кровей, специально обученный для охоты. Он знал, о чем сообщил прозвучавший сигнал, рожок призывал его. Раздосадованный Нарадин ударил копьем по земле (на кабана брали специальные копья — с утолщенным комлем).
— Где эти чертовы собаки, за которыми мы поскакали? — воскликнул он. — Они завели нас неизвестно куда, никчемные бестии! На пустое место!
— Они должны были что-то чуять, раз привели сюда, — спокойно возразил Рот. Старший из двух щитников Оризиана остался единственным, кто уже больше мили не отставал от них с кузеном. В не особо густом лесу Анлейна хорошо охотиться верхом со сворой гончих, но все же он довольно велик, и в погоне легко можно было растерять всю свиту.