– Все равно не дам, – говорит Джамиля, но купюру берет и рисует на доске шесть больших капучино.
– С новым годом, – бросаю я и ухожу.
– Можно мне два подвешенных, – слышу уже в дверях голос дамы, – хотя два выпью ли? Давайте лучше три, и, если можно, побыстрее, за мной подъехать должны.
Пока иду к машине, пурга успевает прописать мне пару джебов морозной лапой.
Еду пятьдесят метров до шлагбаума. Нам давно пора его автоматизировать и раздать пульты, но руководство свято верит в необходимость создания рабочих мест для хомосапиенсов.
Шлагбаум долго не открывается – человек в черном, с мутным прошлым и туманным будущим изучает списки. Я предпочитаю добираться на работу на общественном транспорте, и моя машина не примелькалась в тусклых глазах открывателей. Наконец в его мозгу все сходится, и усталая полосатая палка ползет вверх.
Мое парковочное место находится в углу, недалеко от лифта. Удачно расположенное парковочное место, надо признать. Единственная загвоздка заключается в том, что не я один понимаю выгодность его расположения.
Это в детских или семейных фильмах злые мудаки в конце раскаиваются, переосмысливают, исправляются. В жизни мудаки остаются мудаками.
На меня из угла понуро смотрит огромный черный Рэйндж, как бы извиняясь, и говоря «да, мой хозяин конченое хуйло, но хозяев же не выбирают, да?»
Коробов рулит каким-то бесполезным отделом. Постоянно всем твердит, что нет машины надежней Рэйндж Ровера, притом раз или два в неделю приезжает на работу на подменном авто. А еще он нихуя не понимает, что если это мое место, то не нужно ставить сюда свою колымагу, будь это хоть трижды ближе к выходу. «Старик, – говорит он, – ну оно же все равно пустует». Аргументы, что я не сую член в его голову, например, хотя она тоже пустует, на него не действуют. Вспоминаю, что в боевиках, в отличие от семейных фильмов, мудаков обычно расстреливают.
Подгоняю свою машину, ставя «палочку над Т» по заветам Нельсона. Теперь Коробову чтоб выехать, придется идти на таран или взлететь, потому что сам я обратно поеду на метро. Если поеду, конечно.
***
В офисе праздничный переполох, возбуждение и ажиотаж. Все ходят, поздравляя друг друга, уточняя, когда же нас нахуй распустят. Утверждать, что атмосфера не рабочая, я не могу, потому что в обычные дни все занимаются примерно тем же.
– Привет! Где встречать будешь? – Маринка, бухгалтерша. Не очень красивая, не очень умная, не очень стройная.
– Кого?
Маринка смущается. Она и не страшная в общем понимании этого слова, и отдастся мне по первой просьбе, но с этой просьбой я не спешу. Проебать работу я завсегда готов, поебаться на работе предпочитаю не.
– Новый год, – тише, покраснев, говорит она.
– Думал, в интоксикации, но боюсь, не успею, – чересчур уж зло отшучиваюсь я, бросая взгляд на часы.
– А, ну ладно, – пожимает плечами она и уходит. Насколько я помню, она живет с мамой и бабушкой. Им бы в хату подселить Ринго Старра, и самый охуенный квартет в истории готов.
Мысль уже не остановить, и она выворачивает к моей матери. Отменили урок, мы с другом Гордеем пришли ко мне поиграть в Сегу. Мать с соседом дядей Мишей кувыркались в родительской спальне.
– Глубже! – в исступлении орала она, – глубже!
– Да не могу я глубже, – оправдывался дядя Миша, – итак по самые яйца уже.
– Я, пожалуй, пойду, – сказал Гордей.
Мне захотелось объяснить ему, что они – шахтеры, а не то, что он подумал. Еще захотелось схватить лыжную палку, стоявшую тут же в коридоре, которую, кстати, в прошлом году подарил мне дядя Миша, и проткнуть ей этого тщедушного человечка. Но больше всего хотелось пойти и закрыться где-нибудь в самом темном чулане или утопиться в реке. У нас с соседями был некий ритуал обмена папами на Новый год – оба наряжались дедами Морозами и отправлялись поздравлять. Отец соседей, дядя Миша – нас. Кажется, в этот раз он решил подменить батю не только на Новый Год.
Я тихо прошел в свою комнату и позвонил отцу на работу, сбивчиво объяснив суть происходящего.
– Да. Ебутся… – подтвердил я.
Батя лихо гнал домой знававшую лучшие времена «четверку». На повороте его поджидал столб.
Гордей не умел держать язык за зубами, и назавтра в классе адюльтер был бы главной темой для разговоров, но батя разбился насмерть, и тема смерти перевесила тему любви.
Температура наших с матерью отношений замерла на отметке «Оймякон». За окном был благоухающий апрель моего восьмого класса. Летом я подал документы в Суворовское училище. Следующим летом стукнет тридцатилетний юбилей моей независимости.