Тимка впервые переступил порог рубакинского дома. Не с пустыми руками — он положил на стол чертежи Кареты Счастья и пачку исторических фотографий. Но не успел Тимка что-нибудь сказать, как во дворе раздался свирепый собачий лай.
Это Святик играл роль сторожевого пса тяжелой злобы.
— За мной… — вспомнил вдруг Тимка Рубакин о своем побоище у ночной палатки, и заметался заячьим взглядом по комнате. Плугов всё понял и втолкнул парня за печь. На пороге показались красные с мороза милицейские лица.
— Это ещё что такое?! — удивился Плугов. — Почему без стука?
— С Рождеством вас, Федор Филиппыч! — любезно сказали милиционеры. Это хорошо, что у вас собачка на цепи. Ну, и зверь! А скажите нам, уважаемый Федор Филиппыч: не забегал ли сюда подозрительный субъект по фамилии Тимофей Рубакин?
Изобретатель нахмурил брови и строго спросил:
— А, собственно говоря, какие у меня могут быть дела с каким-то подозрительным субъектом?!
— Верно… — смутились зуевские постовые, мельком окинули взглядом лабораторию и тут же откланялись: — Вы уж извините нас, Федор Филиппыч! По всей слободке ищем… Еще разочек вас, с праздником!.. — И побежали свиристеть дальше.
— Хулиганишь?
— Бывает… — честно признался Тимоня, выйдя из-за печи.
— Ладно! Ты вот что, Тима. Подожди меня маленько. Я быстро смотаюсь недалеко по делу и — сразу вернусь. А ты пока чай завари.
— А может вам не стоит сегодня, Федор Филиппыч, куда-то мотать?.. Ведь вы на своей Телеге собрались отправиться?..
— Ясновидящий! — поразился Плугов. Тут Тимка и протянул хозяину пачку фотографий.
Пока изобретатель рассматривал фотографии и что-то бормотал про себя непонятное, с Тимофеем Рубакиным произошло вот что.
На стене между окон у Плугова висела картина в золотой раме, красивая вещь. Нарисован на ней был тихий пейзаж — река и роща за рекой. Картина эта была особенная. Можно было посмотреть — и ничего. Однако, если кому-нибудь удавалось оценить высокую красоту работы, но так, чтобы вздохнуть от переполненной души, тогда поверх пейзажа загорались слова. Всякому — свои. И непременно самые для человека важные.
Загляделся наш Тимофей. Вздохнул.
О, русская земля! Израненная, сожженная, преданная, разделенная! Овраги твои — не следы ли плетей?.. Горы твои — не могильные ли холмы?.. Реки твои — не женские ли слезы?!..
Поля твои пропитаны кровью сраженных богатырей. В твоих лесах, о Русь! до сих пор стонет и плачет эхо голосов убитых и пропавших бесследно!.. Твои алые ягоды — разве не капли святой крови, что выступают на снегу и среди листвы из года в год, из века в век, ибо земля утоплена в крови!..
Замордованная войнами, князьями, царями и нескончаемой чередой народных освободителей, — ты все равно жива, о Русь моя, сестра моя! Ты стонешь, больно тебе!..
Я выхожу тебя, вынянчу! Спою колыбельную и покачаю в люльке среди звезд! И вспашу, и засею, и соберу новый урожай зерен и плодов!
О, терпеливый народ! Сколько ждать тебе Божьей Благодати?! Сколько ещё голов покатится во рвы, сколько ещё жен и дочерей заберут в полон похотливые враги твои?!..
О, русская земля! Любимая, единственная! Пусть будет безоблачно Будущее твое! Красивая, сильная и добрая, встанешь ты посреди всех народов и пойдешь с ними общим путем Любви, Надежды и Веры!..
А если и суждено увидеть мне тень на лике твоем — пусть это будет тень Ангельского крыла!..
Вот что открылось молодому богатырю Тимоне.
— Так ты — оттуда?.. — хрипло спросил Федор Филиппович.
Тима виновато кивнул, мол, так вышло.
— А как же я?.. — растерянно спросил Плугов.
— А вы — в другой раз. — Он скосился на картину — ничего: река и роща за рекой, лето, сумерки…
Плугов вдруг громко расхохотался:
— Видишь ли, парень… Другого раза уже не будет.
— Отчего же?! — удивился Тимофей.
— Да потому, что… хреновая она, телега!
— Я бы так не сказал, — не согласился с ним Тима. — Телега — что надо! Проверено.
— Видишь ли, Тимофей… Есть в ней один недостаток, — он опять расхохотался.
— Всего-то один? — пожал плечами Тима и положил перед Плуговым Карету Счастья в чертежах.
— Но — какой?! — воскликнул Плугов. — Одноразовая она! Как зажигалка! Вот что значит: изобретать наспех!..
Отдышавшись от хохота, Федор Филиппыч глянул на чертежи, потом расстегнул пуговицу на шее, потом серьезно сказал:
— Ученик — это большое счастье!..
Ну вот, теперь всё досказано!
Или ещё что надо?