В беспорядочности или неясности «Семью Тибо» упрекнуть было бы трудно. Делаю оговорку: недостатки ли «беспорядочность и неясность»? Роман — самый свободный из всех видов искусства; в этом главное его очарование. Кто установил его правила? Какой большой романист правил не нарушал? Историков, социологов порою отпугивает бессистемность искусства. Ключевский говорил (едва ли, впрочем, вполне искренно), что пробовал читать «Анну Каренину» и не дочитал: «путанно, скучно»… Естествоиспытатель, быть может, этого и не сказал бы: ему достаточно известно, как беспорядочна природа, как беспорядочна жизнь. Почему литература призвана вносить порядок в хаос?
С этим не надо, разумеется, смешивать те виды беспорядка, которые происходят от систематического невнимания, от вечной спешки, от неуважения автора к своему труду. Мартэн дю Гар этим не грешит. В его книгах были найдены фактические ошибки: так, из Нормальной школы нельзя выйти первым; в церкви Мадлен, по случаю мобилизации, никак не мог «греметь колокол» (Лалу, Билли). Но этих ошибок немного, и сходные ошибки встречаются даже у великих мастеров, у самого Толстого, — в его ранних произведениях. В «Казаках» (правда, со ссылкой на предание, но без оговорки) сообщается, что Иван Грозный склонял казаков-староверов жить с ним в дружбе, обещая не принуждать их к перемене веры; хотя исправление церковных книг было начато еще Максимом Греком, всё же эти «казаки-староверы» лет за сто до патриарха Никона вызывают некоторое недоумение.
У Мартэн дю Гара серьезное изучение предмета, большая подготовительная работа чувствуются постоянно. К сожалению, они даже чувствуются слишком сильно. Подлинные документы вставлять в романы можно, а иногда и необходимо, но злоупотреблять этим приемом нельзя. Между тем в романе «Жан Баруа», содержание которого переплетается с делом Дрейфуса, почти двадцать страниц (стр. 256–273) представляют собой выдержку из стенографического отчета о процессе Зола! В первых томах «Семьи Тибо» (на мой взгляд, наиболее удачных), Мартэн дю Гар отказался от этого сомнительного приема, — их действие непосредственно и не связано с историческими событиями. В «Лете 1914 года» тот же прием возрождается как в прежней, так и в несколько иной форме: в длинных, чрезмерно длинных, политических разговорах действующих лиц романа; эти разговоры иногда просто пересказывают брошюры и газетные статьи того времени.
Знаю, что тут большая трудность, сложный, почти неразрешимый вопрос, стоящий едва ли не перед каждым романистом. Каков должен быть диалог в романе? Действующие лица могут говорить так, как говорят люди в жизни: с повторениями, с ошибками, с обмолвками, иногда бестолково, необдуманно, почти никогда не «блистательно». Таков часто (хоть не всегда) диалог в романах Толстого. Спор Левина с Кознышевым о народном образовании очень похож на жизнь и характерен для обоих братьев, — в этом его художественное оправдание. Но сам по себе он не интересен; доводы, которые Кознышев приводит в доказательство пользы школ и повивальных бабок, нас не интересуют; не очень интересовали они, вероятно, и людей семидесятых годов. Кончается же разговор тем, что «Сергей Иванович перенес вопрос в область философски-историческую, недоступную для Константина Левина, и показал ему всю несправедливость его взгляда». Однако, именно этой части спора Толстой не дает: монолог Кознышева был бы непохож на жизнь; он был бы похож на книги, не заменяя книг; никаких новых черт он в Козышеве не обнаружил бы, а уже известных не подчеркнул бы. Возможен другой прием: диалог, исполненный мысли, остроумный, блестящий, какой мы находим у некоторых выдающихся западно-европейских писателей, от Анатоля Франса до Гексли. Но в жизни так обычно не говорят и талантливые люди; такой разговор идет в ущерб художественной правде романа{4}. Притом, самый блестящей диалог может в романе занимать лишь сравнительно небольшое место. Между тем касается он предметов, о которых написаны философские, политические, исторические книги. С этим почти неизбежно связано некоторое впечатление «поверхностности».