Входит девушка.
— Из поликлиники, — говорит она. — Кому тут банки ставить?
— Наверно, ей. — Наина Ивановна скрывается в своей комнате, хлопнув при этом дверью.
— А где твоя мама? — спрашивает девушка.
— В очереди.
— А чем ты болеешь?
— Корью.
— Написано, пневмония. Ладно, нам-то что за разница… Я тебе поставлю банки, и ты выздоровеешь. Тебе когда-нибудь ставили банки?
Я молчу.
Девушка раскрывает свою сумку. В сумке много-много стеклянных шариков. Они не совсем круглые, с одного боку у них дырка.
— Ты ляг на живот, — говорит девушка.
Я отодвигаюсь от нее подальше.
— Ты что же, не хочешь лечиться? Вот будешь болеть-болеть и помрешь.
Я молчу.
— Ты думаешь, это больно? Нисколечки не больно! Честное слово, не веришь? Вот гляди… — Она налепляет одну банку себе на руку. — Ну, ты же у нас хорошая девочка… Будь умницей!
Она пытается перевернуть меня на живот, но я вырываюсь.
— Ну что мне с тобой делать! — Она стучит к Наине Ивановне. — Вы мне не поможете? Банки ей надо поставить, я одна не справлюсь.
— Новости! — говорит Наина Ивановна. — Мало того что расположились тут по нахаловке, так я еще буду их обслуживать! — Она хлопает дверью.
— И мать тоже хороша, — бормочет девушка, запирая сумку. — Знает, что банки прописали, так не может посидеть с ребенком. Как будто это мне надо…
Она уходит. Я смотрю на лампочку и засыпаю.
— Что ты делаешь, скотина?! — кричит мама и сталкивает меня на пол. — Каждую ночь, каждую ночь одно и то же! Ты что, не можешь сказать, что тебя тошнит?!
Я подымаюсь с пола и на всякий случай отхожу подальше.
Мама комкает простыню, обтирает ею одеяло.
— Сколько, сколько можно?! Ведь должен же быть какой-то предел! Какая-то мера мучений… Снимай рубаху, что ты стоишь, как истукан!
Я стаскиваю с себя мокрую рубаху, мама уходит на кухню стирать. Я слышу, как она наливает воду в один таз, потом в другой. Хлюп-хлюп, хлюп-хлюп — стирает. Потом полощет. Потом выливает воду. Мне очень холодно, но я молчу. Наконец она возвращается.
— Стоишь, дрянь? Всю ночь собираешься так простоять? Ложись. Подвинься, я что, по-твоему, должна на краю спать?
Мы укладываемся на голый матрац.
— Попробуй мне еще раз тут нагадить, я тебя на лестницу вышвырну, так и знай!
Я никак не могу согреться. В голове катаются шершавые шары, трутся друг о друга. Потом они начинают вытягиваться, превращаются в толстые липкие колбаски. Полосатые колбаски с острыми концами. Колбаски расползаются по всему телу, впиваются в кожу, колют шею, руки, пальцы…
— Целый день таскаешься, как собака, и ночью нет покоя! — дребезжит в ушах мамин голос. — Сколько можно, сколько можно!.. Никаких сил не осталось… Хоть бы сдохнуть уже! Мучаешься, мучаешься — неизвестно для чего, неизвестно зачем… Никакого просвета, никакой надежды, один сплошной кошмар! Боже мой, боже мой, кому все это нужно?..
У Наины Ивановны гость, брат мужа, военный. В комнате играет патефон. Наина Ивановна стучит каблуками — бегает в кухню и обратно. Дверь она оставляет открытой. Гость сидит за столом, у него широкое лицо и светлые волосы. На брата он ни капельки не похож. Вот он встает, подходит к зеркалу, причесывается. Опять садится за стол. Переворачивает пластинку, подходит к окну, снова садится. Наина Ивановна ставит на стол тарелки и захлопывает свою дверь.
Приходит мама, готовит на кухне ужин. Потом она ложится рядом со мной, но патефон не дает ей уснуть. Она ворочается и жалуется. Возвращается с работы муж Наины Ивановны — его зовут Кравченков. Я смотрю, как братья обнимаются и целуются. Военному приходится наклоняться — слишком он большой и высокий. Кравченков маленький и горбатый.
— Ты уж извини, что заставил ждать, — говорит Кравченков, — раньше никак не мог уйти.
— Чего там, разве я не понимаю, — отвечает брат.
Патефон играет, Наина Ивановна смеется все громче, мама ворочается и стонет.
Утром мама уходит, а патефон все играет.
Я просыпаюсь от крика.
— Ты что, ты что, с ума сошел?! — визжит Наина Ивановна.
Дверь комнаты распахивается, на пороге стоит военный и сжимает в руке наган. Другой рукой он цепляется за косяк.
— Опомнись, Алексей, брось пистолет, слышишь? — говорит Кравченков.
— Уйди, уйди по-хорошему! — кричит Наина Ивановна.
— Ты… кого оскорбляешь? Ты… офицера… оскорбляешь! — говорит военный и стреляет.
Со стенки на пол сыплется известка.
Кравченков, раскинув руки, отшатывается к стене и пытается вжаться в нее. Горб мешает ему. За спиной военного появляется Наина Ивановна с бельевой веревкой в руках.