— Они знают толк и во многом другом.
— Ну, с этим можно и не согласиться. Что у них хорошего? Что они умеют сделать порядочно?
— Они умеют добиваться цели, умеют приневолить, когда требуется, — многозначительно проговорил Фидлер.
Густав пристально посмотрел на своего собеседника помутившимися от опьянения глазами:
— Ты намекаешь на что-то? На меня? Ну, меня насильно принудить нельзя. Я не из таковских!
— Московцы говорят: сила солому ломит.
— Солому, но не меня.
— Королевич, ты неблагодарен.
— Фидлер! — гневно вскричал Густав.
— Ты неблагодарен, — невозмутимо продолжал немец, не обращая внимания на гнев королевича. — Ты ненавидишь московцев, а они тебе сделали только одно добро. Одели тебя с ног до головы и твою свиту, дали целый дом в твое владение, окружили царскою роскошью… Тебе дана возможность отдохнуть от своих скитаний. Тебя хотят женить на прекраснейшей девушке в мире, сулят королевство, и за все это ты их клянешь, поносишь… Разве это благородно?
— Ты меня учить вздумал, лекаришка! Забылся, хам! Благодарить их!.. Ха! За что? Они хотят меня сделать игрушкой в своих руках, хотят обратить в раба, и за это я должен их благодарить! Нечего сказать, хорошо! Не бывать же тому, чтоб я им подчинился! Брошу все и уеду из этой варварской страны.
— Как-то еще тебя выпустят! Хе-хе! — насмешливо сказал Фидлер.
— Пусть попробуют не выпустить!
— А что же? Или тебя побоятся?
— Фидлер! Я размозжу тебе голову этим кубком! — бешено вскрикнул принц.
— Это мало поможет твоему делу, — спокойно заметил лекарь.
— Они не смеют не отпустить!
— Почему?
— Не выводи меня из терпения!
— Я только спрашиваю.
— Лучше молчи.
— Изволь, повинуюсь.
Они замолчали. Фидлер барабанил пальцами по столу и насмешливо посматривал на королевича.
Вдруг Густав с шумом отодвинул кресло и вытянулся во весь рост.
— Пусть попробуют не отпустить, пусть попробуют! — закричал он. — Я им покажу! Я сожгу всю их деревню, которую они называют Москвой! Клянусь Богом, сожгу! Начну с того дома, где живу сам!
— Не говори пустяков, королевич.
— Ты лучше мне не возражай! Что я сказал, то так и будет! Сожгу, сожгу, сожгу! — кричал он бешено.
— Густав! — долетел из-за двери женский голос.
Гнев королевича разом затих.
— Роза, ты? Иди сюда скорей, я разделю с тобой свое горе! А ты, лекаришка, вон с глаз моих, да живей, а не то!..
И королевич занес руку с тяжелым кубком.
Фидлер, насмешливо улыбаясь, поспешил удалиться.
Ранним утром следующего дня у государева лекаря Фидлера был таинственный разговор с боярином Семеном Годуновым, во время которого боярин многозначительно покачивал головою, а расставшись с лекарем, не мешкая поехал к царю. Борис Феодорович долго беседовал с Семеном Годуновым, и результатом этой беседы была царская немилость к приезжему королевичу. Густав очутился в своем роскошном доме, как в темнице, — все выходы и входы были заняты стражею. От королевича были отняты пожалованные ему было города и удел[7]. Словом, ему пришлось испытать на себе силу царского гнева. Однако царь скоро смилостивился, дал ему новый удел, гораздо худший, чем Калуга, — разоренный Углич. Там принц и жил до конца царствования Бориса, занимаясь химиею. После его перевезли в Ярославль, оттуда в Кашин. Он умер в 1607 году в одиночестве, покинутый всеми и даже тою женщиной, ради которой он отвергнул корону, разбил свою, сулившую ему счастье, судьбу.
Таким образом, Ксении не пришлось выйти замуж за ненавистного ей «немчина», и она, не помышляя о замужестве, веселая и счастливая пела, как птичка, до той поры, пока любовь не захватила властно ее девичьего сердца.
XXVIII. Решился
Крутит метелица, завывает ветер, бьют снежные хлопья в переборчатые окна. Прислушивается молодой князь Алексей Фомич к голосу бури, и кажется ему, что это тоскует природа по давно погибшему лету, горюет, вспоминая знойную ласку солнечного луча. Кажется ему, что в его сердце родится отзвук этому плачу зимней бури — ведь и он тоскует по минувшим дням счастья, горюет по жарким ласкам своей любы.
Давно злится погода — уже несколько дней, как буря разве лишь на час какой-нибудь затихала, давно грустит молодец, не видя милой своей: с той самой поры, как пошли морозы покруче. Зимой — не летом, не побежишь в одном сарафане к милому на свиданье; мало-мало, а хоть телогреечку меховую накинуть надо, а ее тайком не накинешь. Так и приходится Аленушке день-деньской сидеть одинокой в своей горенке, посматривать тоскливо за оконце, как пташка за решетку клетки, да порою ронять слезки алмазные, а ему, князю Алексею, остаются только думы о своей зазнобушке да на судьбу свою сетованья жалкие.