Жарко молилась царица Мария, как может молиться мать, из объятий которой хотят взять взлелеянную ею дочь и отдать чужому человеку. Молил у Бога счастья для сестры Феодор, но жарче всех молилась Ксения. Последнее время, когда все сложилось так, что можно было ожидать только счастья, странное предчувствие мучило молодую царевну. Ей казалось по временам, что этому счастью не бывать, что ожидание так и останется ожиданием.
Напрасно рассудок ей говорил, что ничто не может расстроить предполагаемого брака, потому что единственное серьезное препятствие к этому — принятие православия королевичем — было устранено его охотным согласием; еще раньше этого принц также охотно согласился и на другое важное условие: остаться жить в Московском государстве после брака с царевной; кроме того — слухом ведь земля полнится — до Ксении доходили толки, что жених ждет не дождется свадьбы, расспрашивает часто о невесте и уже заочно горячо любит ее. Ксения соглашалась, что, действительно, трудно даже придумать, что могло бы помешать браку ее с королевичем, а между тем сердце сжималось непонятной тоской. Она сказала матери об этом предчувствии. Мать ее рассмеялась:
— То девичья кровь твоя играет перед замужеством… Знаю я это — то плакать хочется, то смеяться.
— Да нет, матушка…
— Ладно, ладно уж…
Разговор свой с дочерью царица передала мужу. Тот тоже посмеялся.
— Вот вернемся в Москву да повенчаем тебя с Иваном — разом все это снимет!
Слыша отовсюду только подшучиванья над своею тоской, и сама Ксения повеселела.
— И правда, так, должно быть, это все… Новостей было много очень, ну, и не успело улечься все это, бродит… — решила она.
В обратный путь в Москву все тронулись веселыми, но на дороге в селе Браташине[19] ждала их неприятная весть: жених занемог!
XXVII. «Злая еретица»
В конце октября, часу четвертом дня, царь Борис крупными шагами прохаживался по палате. Несколько приближенных бояр безмолвно стояли неподалеку от дверей.
Царь был не в духе.
— Так надежды нет? — спросил Борис, остановясь перед одним из бояр.
Тот покачал головой и ответил:
— Лекаря сказывают — нет, а на все Божья воля!..
— Да, Божья воля! — со вздохом промолвил Борис Феодорович и опять зашагал. — Да, Его воля, Его! Но кто думать мог? Такой крепкий, юный… Вчера, когда я на него посмотрел, вижу — не жилец он на белом свете!.. — говорил царь будто сам с собой. — Обманули меня лекаря, скрыли правду… Пугать не хотели… Дурни! Теперь еще мне горше от этого! Всю я надежду питал на его поправленье, а теперь… Ах, умрет королевич, умрет! По всему видно… И откуда хворь взялась такая? Откуда?
Последние слова он проговорил раздраженным голосом, остановясь посреди комнаты.
Бояре как-то смущенно шатнулись, им показалось, что это им царь задает вопрос.
Один из них несколько выдвинулся вперед. Царь заметил его.
— Чего ты?
— Дозволь, царь милостивый, слово молвить.
— Ну?
— Найти можно, откуда хворь королевича взялась.
— Как найти? Не пойму тебя.
— Напущена на него хворь…
— Бабьи сказки! — презрительно заметил Борис, любивший выказывать себя перед царедворцами человеком несуеверным.
— Не от себя я, царь, говорю.
— Слухи, чай, пустые ходят?
— Нет… Еще когда ты в Троицкую лавру на богомолье ездил, челобитная о том подана была…
— О чем? О хвори? Тогда королевич здрав еще был.
— О том, кто в народ мор пускает, злоумышляет и на твое государево здоровье, и семьи твоей…
Царь вспыхнул от гнева:
— Чего ж ты раньше молчал?
— Печалить тебя не хотел — думал, так, может, пустое написано… Ну а теперь вижу, что не пустое!
— Вот, так и все вы! Скрываете да таите, а после правда открывается злая! Когда научу я вас правдивыми быть? Когда?
Бояре молчали.
— Принеси челобитную! — отрывисто приказал Борис.
— При мне она — тебе доложить хотел, так взял…
— Подай сюда.
Взяв из рук боярина челобитную, Борис пробежал ее глазами и побледнел.
— Так вот как! Подле Москвы живет знахарка-еретичка, среди бела дня снадобья варит, злоумышляя весь корень царский извести, да и изводит уж! — королевич умирает от чар, ею напущенных! Уж и изводит! А вы молчите!.. Слуги верные! Или и вам любо, если весь род царский мой вымрет? Да? Любо? У, волки злые!
Бояре побледнели — еще никогда им не приходилось видеть царя таким гневным.