— Царь-батюшка!.. — пробормотал кто-то.
— Я знаю, что я — царь, да вот вы-то не знаете, что выслуги мои!..
За дверью послышался шум.
Борис прислушался.
— Узнайте, что там… — приказал он.
Бояре кинулись к дверям, но дверь уже отворилась.
Вошел один из бояр, состоявших при королевиче.
— Царь, королевич кончается!
Царь, шатаясь, подошел к лавке и опустился на нее. Волнение не позволяло ему говорить. Потом он пересилил себя и встал.
— Поеду к нему… — глухо проговорил он. — А эту еретицу злую под стражу взять немедля!
Эта «еретица злая» была Кэтти. Однако взять ее не пришлось.
XXVIII. В путь
Часа за два-три до описанного в предыдущей главе разговора Авдотья Тихоновна только что попрощалась с Андреем Подкинутым. Он приходил сообщить ей, что дело идет на лад, что скоро, кажется, басурманка-разлучница погибнет люто. Боярыня выслушала весть эту довольно равнодушно: она уже привыкла слышать это «скоро», а между тем время шло, и муж ее по-прежнему проводил все вечера у своей «басурманки». Ей надоело ждать. Да, терпение ее истощалось. Ее измучили эти долгие, проводимые в одиночестве вечера, эти бессонные ночи. Ревность терзала ее. А Андрей говорит свое неизменное: «скоро!» и велит ждать. Знал бы он, каково это! Нужно скорее покончить с этим. Но как? Пойти самой к «басурманке»? Да, пойти… Пойти надо! — решила Авдотья Тихоновна и сейчас же спросила самое себя: а зачем? Разве это поможет чему-нибудь? Грозить ей? Молить ее? Молить. Упасть ниц перед нею, ноги целовать и умолять слезно, чтоб ослабила она свои бесовские чары, вернула ей милого мужа и любовь его… Неужели она не умилосердится? Али уж она вовсе без сердца? Не тронут ее ни мольбы, ни слезы? Господи! Да ведь человек же она! Да, пойду! Дорогу я хорошо запомнила — версты две по Троицкой дороге, потом полем по тропке… Иду! Мужа теперь у нее нет — во дворце он, никто ни там, ни здесь не помешает… Погода ненастная — идет дождь со снегом вперемешку, надо телогрею[20] надеть… Где телогрея?.. Фу! Забыла! Ишь, голова не тем занята… Хоть холопку зови да спрашивай!.. А-а! Вот она!.. Она согреет и от дождя защитит… Ну, Господи благослови, пойду! Что это, нож лежит? Как попал сюда? Холопка забыла, должно… Взять его разве — в дороге мало ль что случиться может? Или нет, не стоит… Нет, лучше возьму…
Авдотья Тихоновна спрятала под полу телогреи острый клинообразный нож.
— Куда, боярыня? Прикажешь лошадь запрячь?.. — спросила холопка, увидев вышедшую в сени Авдотью Тихоновну.
— Нет, не надо… Я пройдусь немного…
— Дождь идет, и ветер есть… Непогодь страшенная!
— Ничего, я недалеко… А придет боярин, скажи — у боярыни голова болела, так она пошла пройтись маленько; авось, боль утихнет.
— Серчать, пожалуй, станет, что одна-одинешенька ты пошла. Увидят знакомцы, срамить, скажет, станут: ишь, жену в людях толкаться пускает! Как мне быть тогда?
— Молчи себе, вот и все… Да он и не спросит! — с горечью добавила она и вышла из сеней.
Труден был путь Авдотье Тихоновне. Еще пока по городу шла — все ничего, а как выбралась на открытую дорогу — беда, как трудно идти стало! Ветер дул прямо навстречу, хлестал в лицо мелким дождем и снегом, ноги вязли в невылазной осенней грязи. Но молодая боярыня бодро шла вперед. Мысль, что с этого дня жизнь ее изменится и вернется любовь мужа, а с нею и счастье, подкрепляла ее. И чем ближе боярыня подходила к дому «басурманки», тем больше росла ее уверенность в удачном исходе.
— Вон тропка узенькая с дороги сворачивает… Сюда? Да, вон вдали и дом виднеется…
XXIX. Победила
Кэтти сидела перед столом, выронив из руки перо, и смотрела не на лежавшую перед нею рукопись, а в сторону, в окно, слюда которого теперь, как сетью, была покрыта мелкими дождевыми каплями.
Сегодня ей не работалось: ей мешали думы, ничего общего с занятиями не имеющие. Что за чудный вечер вчера она провела с Павлом! Хорошо, что она не вполне подчинилась воле своего старого деда Смита и не затворилась от света и жизни. У ней теперь дрожь пробегает по телу при мысли, какая бы холодная жизнь ей предстояла! Брр!.. И думать о ней не хочется! Тут столько счастья, а там ничего, кроме мрачных сводов комнаты и пожелтелых пергаментов… Да, жизнь хороша! Надо только уметь жить, это значит: уметь любить. В любви — все! Говорят, в любви часто скрывается и горе… Быть может, но ей она принесла одну только радость. Каждое слово, каждый взгляд милого только подбавляет счастья. Вчера, например, он засиделся очень долго; когда поднялся нехотя, чтобы уходить, и сказал ей: «До свиданья!» — его ноги, казалось, приросли к полу, не шагали к двери, и он посмотрел на нее таким тоскующим взглядом, так сердце его болело, что надо ее покинуть, что за один уж взгляд этот она полюбила бы его, если б и без того не любила так, сильнее чего нельзя любить. Она подбежала к нему и обняла его. И он крепко-крепко сжал ее на прощание и убежал поскорей, боясь, что опять не выдержит, опять вернется.
20
Душегреи и телогреи носились в осеннее время и не в очень морозные зимние дни. Душегреи шились короткими, по пояс, с широкими рукавами; обшивались они соболем, вевервицею, черною куницей; телогреи были длиннее душегрей, были снабжены пуговицами спереди — у душегрей был только разрез — и имели откидной меховой воротник.