— Э-э… — сказал он. Молдер тоже закрыл рот.
Таких глаз у напарника Скалли никогда еще не видела. Он смотрел на нее так, словно она-то на поверку и оказалась фиджийской русалкой.
Скалли стало хорошо.
— Не угодно ли вам? — нашелся доктор Лоб, протягивая банку Молдеру.
— Благодарю, — чуть хрипло сказал Молдер. — Мы спешим. Идем, Дэйна, надо работать.
— Да, идем, — согласилась Скалли. — Всего доброго, доктор. Всего доброго, Захар.
Победоносно повернувшись, она пошла прочь. Молдер затопал следом, то и дело бросая на нее косые, подозрительные взгляды. Скалли с трудом сохраняла серьезность. И только когда они отошли настолько, что никто из странной парочки не мог бы их увидеть, остановилась. С улыбкой протянула руку — и достала многострадальное насекомое у Молдера из-за уха. С отвращением отшвырнула подальше.
У Молдера дернулись губы.
— Это не только обычная ловкость рук, — сказала Скалли. — Дядя мой был всего лишь фокусником-любителем, но я от него нахваталась черт-те чего.
Молдер понимающе покивал, а потом сделал неуловимое движение кистью — и в пальцах его возник гвоздь, покрытый бурым налетом уже засохшей крови.
— Надо будет сравнить кровь на стекле окна мастерской — и кровь с гвоздя, побывавшего в башке этого субъекта, — сказал он.
— Тебе это тоже пришло в голову?
— Что?
— Человек-змея, сказал шериф.
— Да. Человек-змея. Только вот мотив…
— Психопатоген…
— Дэйна, я тоже знаю все эти слова. Они звучат очень авторитетно, но ничего не объясняют.
— По-моему, ты растерян.
— Да. Мне худо здесь. Я люблю чудеса. Тут же — просто розыгрыши.
— А я — веселая девчонка, Фокс. Я терпеть не могу сказок, легенд и чудес. Зато розыгрыши — обожаю.
Гибсонзюнский музей диковин 15.14
Когда дверь отворилась, под потолком музыкально пропел колокольчик — но никто не появился. Скалли вошла внутрь, в тесноватое для громкого имени «музей» и полутемное после уличного сияния помещение. И первое, что она увидела, было аккуратно написанное от руки объявление, само по себе достойное называться диковинкой: «Для друзей вход свободный. Что касается остальных — будьте добры пожертвовать».
В музее было тихо. Скалли медленно подошла к ближайшей стене.
Вот какой-то зуб тираннозавра — судя по ярлыку, из бескрайних диких болот, раскинувшихся между озером Окичоби и Форт-Лодердейлом. Явно из пластмассы.
Вот убогая юбочка, в коей, как любезно сообщал пояснительный текст, во времена Великой Депрессии и позже плясала в местном цирке некая Ханна Аусштим-мель. Видимо, известная каждому в этих краях, коль скоро в пояснении сочли возможным ограничиться лишь именем. Или наоборот. Плясала — и баста. И пусть каждый вообразит особу, которая в его представлении будет соответствовать этому невообразимому имени. Кому-то привидится беженка от нацистов, кому-то — эсэсовская шпионка… Фиджийская русалка.
Вот большой остекленный плакат с изображением одетых в строгие фрачные пары мальчиков лет двенадцати, сросшихся нижними частями туловищ. Одна пара ног — но два торса, четыре руки и две головы. Плакату, судя по его виду, было не меньше полувека. Надпись, шедшая поверху, гласила: «Джимми и Джонни станцуют танго С ТОБОЙ, КРАЛЯ!!! Такие объятия тебе НЕ СНИЛИСЬ!!!»
А вот еще рекламное фото сиамских уродцев, на сей раз совсем ветхое, наверное, лет сто — сто двадцать ему. Китайцы. Полные китайцы — и по костюмам, не столько копирующим, сколько пародирующим одеяния китайских мандаринов конца династии Цин, и по чертам маленьких печальных лиц, желтых из-за пожелтевшей бумаги. И по именам. «Чудо природы Чэнь и Энь. Медоточивая музыка императорского дворца Аньлушань в Сюаньцзуне. Флейта и пипа». Скалли пожала плечами. Что тут правда, что выдумка? Дворца Аньлушань, да еще в каком-то в Сюаньцзуне, скорее всего никогда не было и быть не могло, это она чувствовала — но вот пипа… Что такое фифа, она еще как-то могла себе представить; сколько раз ей приходилось, оказавшись по работе в трущобах, слышать от какого-нибудь подвыпившего или накурившегося жителя лучшей страны мира: «Эй, фифа, поди сюда!» А вот про пипу — не приходилось.
— Добро пожаловать в мой музей, — раздался сзади рокочущий негромкий бас совершенно неслышно подошедшего человека. Скалли вздрогнула и резко обернулась.
Хозяин кунсткамеры сам мог бы стать в ней экспонатом. Ему было лет шестьдесят; фигурой он напоминал Супермена, а лицом — резиновую маску, которую долго терзали в растворителе, но все-таки успели вынуть до полного исчезновения. Возможно, величавый старик когда-то на потеху зевакам нырял головой в концентрированную кислоту и зубами доставал оттуда брошенные из зала монетки? А может, еще во времена Великой Депрессии летал из пушки в космос и как-то раз, не успев вовремя погасить орбитальную скорость, тормозил в плотных слоях атмосферы щеками и лбом? Кто знает…
Скалли готова уже была поверить во что угодно.
— Я вижу, вас заинтересовали маленькие близнецы из высокогорной обители бодхисатвы Сиванму, — неторопливо сказал старик. Остатки губ его почти не шевелились, но даже легкое напряжение лицевых мышц заставляло обнаженные, обожженные жилы его лица ходить ходуном и продергиваться под тонкой корочкой плоти мгновенными веревками. — Их жизнь была удивительна и прекрасна.
— А смерть? — неожиданно даже для себя самой спросила Скалли.
Старик помолчал.
— Во всяком случае, она была характерна, — сдержанно пророкотал он потом. Скалли выжидательно молчала. — Холодным январским вечером тысяча восемьсот семьдесят четвертого года Энь проснулся в захудалом номере захудалой гостинцы Тампы и увидел, что его брат Чэнь умер. И через несколько часов Энь тоже покинул юдоль скорби. Сами по себе эти факты, разумеется, ничего особенного не составляют. Но представьте… представьте, что вы — Энь, что вы лежите одна-одине-шенька и половина вашего тела уже мертва. Другими словами, что вы сами уже наполовину умерли.
Он так это говорил, что у Скалли от потустороннего, первобытного ужаса мороз пробежал по спине.
— И вы знаете, что вторая половина неизбежно последует за первой очень скоро, и вы, еще живая, ничего не можете с этим поделать. Ничего. Вы можете поиграть на флейте. Вы можете позвонить и заказать виски. Но с этим вы ничего сделать не можете. Вы еще живы — но вы уже мертвы.
Он замолчал. И под багровым покровом его лица, который язык не поворачивался назвать кожей, перестали вздуваться и опадать тугие, трепещущие бечевки и струны.
— После вскрытия в официальном заключении написали, что причиной смерти Чэня было кровоизлияние в мозг.
— Какова была официальная причина смерти Эня?
Старик помолчал.
— Официальная причина — испуг, — пророкотал он потом. — Но у смерти его была лишь истинная причина.
— Какова была эта истинная причина?
— Тоска, — глухо уронил владелец музея. — Вам ведома разница между страхом и тоской?
— Думаю, что да, — ответила Скалли неуверенно. Старик смерил ее высокомерным взглядом и холодно улыбнулся тугими ошметками лица.
— Думаю, что вам ее только предстоит изведать.
— Думаю, что это вовсе не обязательно, — в тон ему огрызнулась Скалли. Старик лишь снова усмехнулся в ответ.
— Вы расследуете убийство человека-крокодила и художника?
— Да… — растерялась Скалли.
— Я так и подумал. У меня есть кое-что для вас… — он неторопливо прошел в глубину помещения своими удивительно мягкими, беззвучными шагами, что-то взял из-под стекла одного из стендов и так же неторопливо вернулся. Протянул Скалли очередной рекламный плакат.
На плакате было лицо урода.
Человеческое лицо. Нет — карикатура на человеческое лицо. Нет, нельзя сказать ни того, ни другого. Сгусток перепутанной шерсти, ком необузданно вымахавших жестких волос — и из них, как в насмешку, торчал кончик человеческого носа; а чуть выше можно было различить под свешенными космами глаза; а чуть ниже носа — угадывались в зарослях губы. Что, интересно, из увиденного здесь мне будет сниться сегодня, меланхолично подумала Скалли. То, что это будет кошмар, можно ручаться, но вот какой?