По причине моей духовной и артистической вовлеченности в благое дело примирения, я часто слышал критику в руандийском сообществе, и особенно с проправительственной стороны: «Что это за тутси, спасшийся от геноцида, который дружит со всеми и вся… Он на самом деле тутси? Он на самом деле пострадал? Он говорит, так будто он геноцидер…» А я радовался всем сердцем и говорил себе «Если моя музыка может создать поле для встречи и примирения двух частей нашего сообщества, которые не встречались и не говорили никогда друг с другом, это значит, что именно таким образом я могу послужить Богу».
Я вспоминал одного моего друга-тутси, который говорил мне: «Кизито, спасибо за то, что ты играл на мессе, посвященной крещению моего сына, но скажи мне, неужели правда, что ты играешь на мессах и для хуту тоже?!»
Одна женщина хуту, чьи дети были моими приятелями сказала: «Кизито, ты поёшь очень хорошо, но бросай ты этих тутси, окружающих Кагаме. Они же не христиане. Они не могут быть хором. Ты же видишь, что только мы можем быть хором…»
Я всегда отвечал, что для меня не может быть мессы только для тутси или только для хуту. Когда я играю на мессе, я аккомпанирую молитве, для которой не важны происхождение, раса или верность своему народу. Когда я пою, я молюсь. Я чувствовал, что люди были удивлены моими взглядами, это было что-то новое для руандийского сообщества в Европе. Люди, которые вращались в обеих частях руандийского сообщества, воспринимались часто как предатели.
Я чувствовал гордость от того, что стал католическим музыкантом, служащим делу национального примирения. На руандийских форумах в Интернете некоторые критики говорили об одной амбициозной персоне, которая смешивает искусство, политику и религию. Я смирился с этим и отвечал, что если такое смешение существует на самом деле, я буду горд служить делу прощения и примирения после геноцида. Для меня искусство, религия или политика существуют, в первую очередь, ради человечности, и, будучи христианским артистом на службе примирения, я не боюсь поднимать религиозные или политические темы в моих произведениях или в моих интервью. Я чувствую в себе свободу говорить о том, что я думаю на ту или иную тему, и мне не важно – политическая она или религиозная.
В консерватории я пытался говорить о Руанде с моими коллегами, но было очень трудно объяснить им, в чем суть конфликта в Руанде. Однажды в 2007 году за бокалом вина на площади Трокадеро в 16 округе Парижа один коллега спросил меня:
– Скажи мне, Кизито, между кем и кем был в Руанде геноцид?
– Между хуту и тутси.
– А ты к какой части принадлежишь – к злодеям или жертвам?
Я чуть не умер от смеха, так как мне пришлось рассказать историю Руанды времен колонизации. А затем я столкнулся с еще более серьёзным вопросом: «Неужели люди убивали друг друга просто потому, что так хотели политики? Почему они не сопротивлялись плохим политикам?»
Беседа становилась скучной для некоторых моих коллег, и тогда Шарлотта меня спросила: «Но как же ты на самом деле обратился к классической музыке?»
И вот беседа сменила направление, и через пару секунд мы заговорили о Моцарте, Бахе и Генделе, моих любимых классических композиторах.
После занятий по органу у мадам Франсуазы Левешен-Ганглофф в ее церкви в Нюйи-сюр-Сен, перед уходом, мы всегда примерно 5 минут говорили о Руанде с моим любимым профессором. Однажды, когда мы говорили о моем концерте во имя Мира, состоявшемся в Брюсселе, она процитировала одну фразу Вольфганга Амадея Моцарта, которую отныне я никогда не забуду: «Настоящий гений не может жить без сердца. Поскольку ни знания не возвышают, ни воображение, ни всё это вместе не создают гения. Любовь! Любовь! Любовь! Вот душа гения!»