Уже в Руанде те люди, которые говорили, что я слишком мал для того, чтобы стать «Kadogo» (ребёнок-солдат) не могли меня убедить… Я много раз пытался вступить в армию – безуспешно… к счастью. После геноцида я был в такой ярости, что много раз бил тех моих соучеников по начальной школе, которые говорили мне, что они хуту.
Это не первый раз, когда я признаюсь в этом, и каждый раз, когда я говорю это, я прошу прощения. Это искреннее раскаяние не от лица тутси, но от моего собственного сердца, которое было ожесточено в трагические моменты истории моей страны. Я прошу прощения за всю несправедливость и жестокость, которую претерпели мои невиновные коллеги, прошу прощения после того, как был обуреваем всей этой абсурдной ненавистью, опасной скорее для меня самого, чем для общества.
Когда я почувствовал, что попытки отомстить не приносят мир в моё сердце, я еще больше взбунтовался и разъярился. В то время я был юношей, который никогда не улыбается, который всегда скрежещет зубами и отвешивает кулачные удары каждому дереву и стене, которые попадаются ему на пути.
Ненависть, ярость и жажда мести жили в моем сердце до тех пор, пока я не встретился с церковной музыкой. В 1996 году, когда я поступил в Малую семинарию в Бутаре (на юге, в 30 километрах от моего родного региона), чтобы обучаться в высшей школе, я был впечатлён двумя вещами: карате (стиль Вадо Лью) и литургической музыкой.
Каждый день в перерыве между полуднем и 14:00 я был в зале карате, а время между 16:30 и 17:15 я проводил за маленьким органом. Для самообразования я заставлял себя играть самые популярные руандийские мелодии и играть музыкальные гаммы снизу вверх и сверху вниз, чтобы изучить их все. До этого я не знал нотной грамоты, что бы ни думали об этом многие мои фанаты.
В уединении, а иногда и в классе перед учителем, я удивлял самого себя попытками сочинять песнопения для мессы на киньяруанда и записывать их как партитуру. Мои первые литургические песнопения, в которых было множество ошибок голосоведения и хорошо слышны недостатки композиции, были исполнены семинаристами в апреле 1996 года. Чем больше моих религиозных песнопений исполнялось в окрестных церквях, тем больше я их писал. Страсть к религиозной музыке любопытным для меня образом уравнивалась со страстью к карате, когда будто бы одно зависело от другого. Возможно, следует поверить и проникнуться психологическим анализом, сделанным одним моим другом, которого я встретил 10 лет спустя в Бельгии. Он утверждал, что карате помогло мне избавиться от постгеноцидной ненависти, ярости, бунта и фрустрации, тогда как религиозная музыка помогла мне реализовать детские мечты.
На самом деле, я с девяти лет постоянно пел в хорах католических церквей Руанды. В Кибехо мой отец, будучи меломаном и человеком, связанным с церковью, часто дирижировал хором учеников начальной школы, в которой он был директором. Убитый во время геноцида 1994 года, он никогда не узнает, что сын станет наследником его музыкальной и религиозной страсти.
В семинарии я стал настолько занятым человеком, что у меня не осталось времени на мою ненависть и желание мстить, которые, по моему мнению, могли легко воплотиться в жизнь. В то время двери школы были открыты для юношей, приехавших из Кибехо. В академический период 1998 года я встретил нескольких, чьи отцы были заподозрены в участии в геноциде. Я не был рад видеть их и жить с ними, я их не приветствовал, но у меня совсем не было времени на ненависть. Спустя некоторое время они попросили меня взять их в хор, и я сразу согласился, поняв, что у них красивые голоса.
После того, как они присоединились к хору, я обнаружил один феномен: главная проблема постгеноцидного руандийского общества в том, что выжившие в геноциде, а особенно тутси, приехавшие из соседних стран, путают палачей, их потомков и их близких. Общая ненависть распространяется на всех и помещает всех хуту в один ряд. По моему мнению, это очень опасная болезнь, которая если не идентична, то сопоставима с этнической глобализацией, которая характеризует участников геноцида.
Пригласив молодых хуту из Кибехо в хор, я навлек на себя жесткую критику со стороны своих коллег-тутси по школе, обвинивших меня в том, что я «слишком быстро всё забыл». Это мне совсем не понравилось! Это задело меня за живое, но я попытался принять их критику.
В тот момент, когда я начал серьёзно размышлять о моём пути исцеления, как спасшийся от геноцида, я понял, что не способен ничего забыть из своего крестного пути. Тогда я начал чувствовать в себе силы преодолеть негативные чувства и желания, вызванные трагической историей моей страны.