— Довольно! — прервал его Генрих. Канделябры дрогнули, свечное пламя затрепетало, вытянулось к потолку, и стало невыносимо жарко и душно. Слова — сухие, как порох, — посыпались из сведенного спазмом горла: — Вы забываетесь, граф! Зато теперь я понял, для чего этот прием, и эта певичка, и вино. Хотите усыпить мою бдительность?
— Всего лишь уверить, что вам есть, на кого опереться, ваше высочество! — с достоинством ответил Медши и кивнул в сторону. — Здесь кроме гостей находятся некие господа…
— Так! — вскричал Генрих, хватаясь за револьвер. За дверью теперь явственно слышались шаги и голоса. — Значит, я не ошибся! Кроме нас тут действительно кто-то есть! Кто они? Заговорщики?!
— Турульские и авьенские офицеры, готовые присягнуть на верность Спасителю, — поспешно ответил Медши. — Те, кто пойдет за вами, лишь только подадите знак!
— Я подам знак сейчас же! — Генрих взвел курок, одеревеневшие пальцы соскакивали с пускового крючка, под коркой бинтов гуляло ненасытное пламя. — Вышибу наглецам мозги!
— Не горячитесь, ваше высочество! — Медши преградил Генриху путь и бесстрашно перехватил его руку. — Прошу, выслушайте их! Скажите какой-нибудь пустяк вроде «Я счастлив видеть вас, господа! Мы разделяем одни и те же идеалы!» Это ничем не запятнает вашу репутацию!
— Я запятнал ее достаточно, явившись сюда! — закричал Генрих, выворачиваясь из захвата. — Какие интриги вы плетете за моей спиной, граф? Государственный переворот?! Изменники!
Грянул выстрел.
Медши дрогнул, но не ослабил хватку. Даже не посмотрел туда, где дымилась круглая дыра в паркете — как та, прожженная Генрихом во время нападения на Томаша. Пахнуло гарью. К горлу подступил ком. Револьвер выскользнул из сведенных судорогой пальцев и глухо стукнул о паркет. Турулец поспешно отпихнул его сапогом.
— Послушайте, друг мой, — заговорил он сдержанно и четко, будто не его едва не задело выстрелом, будто играть со смертью казалось ему рутиной, и слова текли сквозь полыхнувшую огнем мигрени голову Генриха. — Возможно, я поспешил, пригласив сюда этих господ. Но время пустых речей прошло, да и сделанного не воротишь. К тому же, они не имеют никакого отношения к террористам и революционерам, как вы себе вообразили. Они хотят одного: служить вам. Помочь обрести то, что причитается вам по праву. Авьен отказывает в реформах? Начните с Турулы! Церковь чинить препятствия научным изысканиям? Чего проще, перенесите лаборатории к нам! Хотите сохранить империю? Прекрасно! Министрам все равно, где заседать: в Авьене или Буде.
— Но я авьенец, — возразил Генрих, борясь с накатившей болью. — Отец… ни за что не позволит…
— Так вы предпочтете бездействовать? — усмехнулся Медши, и его кривая улыбка, и особенный блеск в глазах, и легкое покачивание головой зажгли в Генрихе стыд. — Никто не говорит об убийстве, храни Бог нашего кайзера, нет! Пусть проживет еще двести лет, он и так полон энергии и сил, чего нельзя сказать о вас, друг мой. Вы растрачиваете себя, угасаете после каждой неудачи, и — маленькая Агнешка была права, — это убьет вас раньше срока. Готовы ли вы сдаться, в то время как народы Священной империи смотрят на вас в надежде и ожидают спасения?
Генрих оставался неподвижен. Слова забивали горло, точно камни, мысли рассыпались в пыль, и черная дыра в полу расширялась на манер воронки, засасывая в удушливую тьму, где полыхали зарева пожаров, где империя превращалась в руины, в пыль, где слышались выстрелы и крики: «Долой кайзера Карла Фридриха!» И в хорошо знакомом кабинете — квадратном и аскетичном, с едва поникающим сквозь портьеры алым отблеском, — над столом склонился побелевший старик.
— Подписывайте отречение, отец, — говорит кто-то, как две капли воды похожий на Генриха, наставляя на кайзера револьвер.
Рука старика дрожит, выводя неровные буквы на гербовом бланке. А снаружи беснуется и орет толпа:
— Да здравствует его императорское величество Генрих!
Он зажмурился и глухо застонал от непереносимой боли — пульсировала проклятая голова, сжималось сердце, и невыносимо, до одурения хотелось морфия.
— Не отвечайте сейчас, ваше высочество, — меж тем послышался тихий голос турульца. — Подумайте. Я понимаю, так тяжело решиться, но гнилой зуб нужно рвать без сожаления, с корнем. Мы дадим вам время до Рождества. А пока позвольте в знак личной симпатии и будущего приятного сотрудничества, которое, я уверен, не за горами, вручить небольшой подарок.
— Что это? — слабо спросил Генрих, принимая изящный обшитый бархатом футляр с его собственной монограммой.