— Апоплексический удар.
Особняк на Леберштрассе.
— Я чуть не убил отца! — повторил Генрих. — Чуть не убил…
Стряхнул с плеча мягкую руку Марцеллы, отошел к окну: бумажные фонарики кровавой строчкой перечеркивали небо. Под окнами скучали двое в черных пальто.
Он задернул портьеру и отошел. Руки тряслись, точно с похмелья.
— Не кори себя, милый, — Марцелла приблизилась вновь, прижалась горячим телом. — Ведь все обошлось.
Прикрыв глаза, Генрих представил отца: ослабленного болезнью и неподвижного, с мокрым полотенцем на пергаментно-желтом лбу. Рядом — плачущую мать и нового лейб-медика, выписанного Софьей аж из Костальерского королевства.
— Мать не переживет, если он умрет… я не переживу…
— Все будет хорошо, милый.
Генрих опустился на кровать, с силой сжал отяжелевшую, точно нашпигованную шрапнелью, голову.
Он не мог оставаться в Ротбурге. Не мог выносить осуждающие взгляды родных. Не мог видеть перепуганных лакеев, снующих по лестницам вверх и вниз — их мельтешение вызывало тошноту. И когда у дверей салона его перехватил Людвиг и, заговорщически подмигнув, шепнул: «Кузен! Я понимаю ваше нетерпение завладеть короной, но можно ведь было тоньше…», Генрих трусливо бежал.
— Моя жизнь — просто дурной сон, — глухо заговорил он, пряча лицо в пылающих ладонях. — Я хочу проснуться — но не могу, только падаю и падаю в пропасть…
Машинально принял поднесенный Марцеллой стакан, глотнул, не чувствуя вкуса — вино пресное, а мысли горьки, и ничто не перебьет эту горечь.
— Тебе надо успокоиться, Генрих. Успокоиться и отдохнуть.
Стакан выпал, плеснув на ковер темной жижей — кровью? — и Генрих вскочил.
— Отдохнуть? Какое странное слово! — он заходил по комнате, нервно потирая ладони. — Я давно не слыхал его и почти забыл… Что оно значит? Минутную остановку в пути или вечный покой? Какое… желанное слово! Покончить с целым морем бед… скончаться… сном забыться…
Остановился у портьер, подсматривая в узкую щелку, но, не видя ничего, кроме алой строчки на белизне, оттер со лба проступивший пот и повторил:
— Уснуть…
— Мой бедный мальчик! — Марцелла потянулась за ним, прижала ладонь ко лбу и прицокнула: — У-у! Горячий! Ты заболел, мой милый?
— Да, я болен, — эхом откликнулся Генрих, расчесывая зудящие стигматы. — Моя болезнь называется жизнью. Но скоро я исцелюсь сам и весь мир исцелю! И тебя, моя Марци! Я буду смотреть на тебя с креста… — она убрала руку, и Генрих рассмеялся. — Чего же ты испугалась? Ведь это неминуемо произойдет. Этого ждет весь Авьен! Ты слышишь? Слышишь?! Где-то поют рождественские гимны… — Он снова выглянул на улицу и напоролся взглядом на фигуры в черном — их сутулая неподвижность вызывала безотчетный страх. Генрих спрятался за портьерой, дыша, как загнанный зверь. Отдаленная музыка каждой услышанной нотой впивалась в сердце. — Сейчас они прославляют рождение Христа, а после будут кричать: «Распни!» Почему, чтобы жили тысячи, кто-то обязательно должен погибнуть?
— Пожалуйста, не думай об этом!
— И ты будешь радоваться и петь, — не слушая, продолжил он, стягивая перчатки и теперь до крови раздирая шрамы. — А больше всех отец…
— Генрих!
Теперь Марцелла смотрела со страхом: лицо побелело под румянами, на шее пульсировала жилка.
— Он отказался от меня, — сказал Генрих, облизывая высохшие губы. — Он сказал: всем будет легче, когда я… когда…
В горле заклокотало, глаза заволокло мокрой пеленой, и кто-то осторожно, вкрадчиво постучал в окно.
— Кто там? — встрепенулся он. Толкнув Марцеллу, подхватил револьвер.
— Где? — она будто не понимала.
— Вот, за окном… Кого ты ждешь? Любовника? Шпионов?!
Снова отдернул портьеру.
— Там никого нет, Генрих! Это ветер!
Выглянул — и впрямь, никого. Ни случайных прохожих, ни господ в черном, только на весу покачивались бумажные фонари.
— Генрих, прошу! — зашептала Марцелла, вновь обвивая его руками. — Я больше не принимаю у себя клиентов… только тебя одного… и никогда, слышишь? Никогда не доношу на тебя тайной полиции! Ты просто расстроен словами отца… его болезнью… приди же в себя!
Она настойчиво повлекла его к кровати. Генрих послушно шагнул следом и затрясся, увидев, как в глубине комнаты кто-то черный и страшный подался навстречу.
— Ты врешь! — вскричал он. — Здесь засада! Кто он? Отвечай!
Наставил револьвер. И черный, страшный тоже вскинул оружие.
Грянул выстрел.