Слово прозвучало, как выстрел, и Генрих подался вперед.
— Вы говорите… о моем отце, — сжимая кулаки, выдавил он. — Попрошу соблюдать приличия!
— Вы гневаетесь? — все с той же рассеянной улыбкой произнес Дьюла. — Не нужно, ваше высочество. Гнев — смертный грех. Ваш доблестный предок это понимал. Взгляните!
Точно в дурном сне Генрих различил выбитую в бронзе надпись:
«Гнев есть погибель. Вспыхнув, унесет жизни невинных».
— Так и случилось, — продолжил епископ. — Невинные разделили судьбу своего монарха. Потому они здесь.
И, повернувшись, взмахнул рукой — словно счистил пелену с глаз.
Тогда Генрих увидел.
Их действительно было сорок: расставленных вокруг саркофага, черных, как смоль, облаченных в рыцарские латы.
— Остхофф и Рогге…
Высотой в два человеческих роста, каждый с фамильным гербом.
— Рехбер и Крауц…
Лица некоторых скрыты забралами, другие несли узнаваемый отпечаток рода.
— Штейгер и Зорев…
Сейчас неподвижных, но оживающих, когда пробьет полночь.
— Приближенные Генриха Первого. Черная свита. Они первыми познали силу Божьего гнева, и распространили его дальше, как заразу. Вы видите, ваше высочество, как страшны их лица? Видите язвы на шеях и руках? — голос Дьюлы скрипел, ввинчивался в висок, погружал в безумие, и четки снова хрустели меж пальцами — щелк, щелк. — Чумные бубоны мазали снадобьем из змеиного яда и измельченных лягушек, вырезали и прижигали каленым железом. Эти фигуры несут на себе отпечаток эпидемии, едва не уничтожившей Священную империю. Эти лица — копии, снятые с посмертных масок. Взгляните на них внимательнее, ваше высочество!
Генрих взглянул и почувствовал дурноту. Коснулся дрожащими пальцами воротника шинели.
— До… вольно, — прохрипел он. — Я не хочу…
— Вы узнаете их, не так ли? — в голосе Дьюлы — ни капли жалости, бусины четок все с тем же отвратительным звуком перекатывались в руках. — Как часто видели их потомков на балах? Обменивались любезностями? Пили с ними на брудершафт? Каково было целовать ту, чей далекий предок сейчас стоит здесь, напротив вас, с обезображенным чумными язвами лицом?
— Замолчите!
Генрих рванул ворот, и пуговицы отскочили, зацокали по мрамору, посверкивая круглыми боками.
Нет воздуха. Душно! Морфия бы!
— Вы ведь хотели увидеть, — с издевкой выговорил Дьюла, назойливо пробиваясь сквозь болезненный звон. — Так смотрите. Законы, о которых вы отзываетесь так небрежно, но по которым уже много сотен лет живет вся ваша династия, находятся здесь.
Епископ хлопнул ладонью по саркофагу, и что-то внутри загудело, зазвенело, или это мигрень разрывала на части голову?
Высеченные в бронзе буквы обжигали роговицу:
«Каждый кует свое счастье».
«Светя для блага народа, сгорай!»
«Прежде, чем исцелять других, исцелись сам».
«Императоры рождаются и умирают, но Авьен будет стоять вечно…»
Генриха скрутило судорогой. Оборвав последние пуговицы, он зашелся кашлем, давя рвотный позыв и сплевывая кислую слюну.
— Эти слова… так же пусты… как этот саркофаг, — с натугой выговорил он, вытирая рукавом подбородок и губы. — Но я постараюсь… исправить упущение.
И рывком выхватил револьвер.
Дьюла отступил — но скорее, от неожиданности.
— Ваше вы… — начал он, и кадык несколько раз дернулся над белым воротником.
— Молчите и… не двигайтесь, — просипел Генрих, держа револьвер обеими руками и безуспешно пытаясь унять дрожь. — Иначе я убью вас.
— Вы ведь Спаситель, — голос епископа скрипнул, будто ножом по металлу.
— Не убийца.
— Я убивал оленей и кабанов, — возразил Генрих, втайне радуясь, что перчатки не дают соскользнуть мокрым пальцам с крючка. — А вы куда хуже… чем олень или кабан. Вы паук, ваше преосвященство. Сосете кровь из прихожан… Плетете интриги за спиной моего отца, закрываете больницы и школы! Авьен задыхается в ваших сетях! Всем будет свободнее дышаться без вас!
Дьюла выпрямился, и его лицо закаменело.
— Вы спятили, — процедил он, едва разжимая губы. — Но я понимаю, что гложет вас, ваше высочество. Мне доложили. Я мог бы дать вам…
— Молчите! — револьвер вильнул в руках, желудок скрутило коликами, и Генрих, сохраняя равновесие, прижался плечом к саркофагу. — Мне стоило догадаться. Я хочу, чтобы вы написали отречение… Добровольно отказались от сана и всех притязаний, с ним связанных. Но сначала… — Генрих облизал высохшие губы. — Сначала вы найдете лекарство. Иначе я убью вас! — сглотнув, смахнул со лба налипшие волосы. Пот стекал ручьями, перед глазами стояла пелена. — Никто не знает, что мы здесь, внизу, под Авьеном. Знали бы — пришли бы на помощь. Но я убью вас, а тело сожгу. Наполню вашим прахом четвертую шкатулку, — эта мысль показалась Генриху столь забавной, что он не удержался от усмешки и добавил: — Как вам это нравится, ваше преосвященство? Хотите занять мое место?