— Ненавижу это слово, — с трудом произнес Генрих, сцепляя пальцы в замок. — Оно тянет на дно, будто камень. А как же мы? Наши чувства, Маргит? Наша клятва… Ты помнишь? Любовью соединены до самой смерти…
Марго закусила губу. Дышать было трудно. Еще труднее — говорить. И вовсе невыносимо держать его обожженные и никогда не заживающие руки и понимать, что это, возможно, в последний раз…
— Не спрашивай, Генрих. Я все еще люблю тебя, и буду любить всегда… Ах, Господи Всемогущий! Наверное, ты наказываешь меня такой любовью?! Любить кронпринца! Спасителя Авьена! И знать, что никогда не суждено быть с ним…
— Маргит…
— Нет, нет, послушай! — она заторопилась, с мольбой глядя снизу вверх в его покрытое бисеринками пота лицо, гладя его впалые щеки и взмокшие волосы. — Теперь ты регент. И ты женат. Но этого мало… Будь внимателен, Генрих! У тебя родится ребенок.
— Как? — он разлепил губы, но Марго накрыла его рот ладонью.
— Ш-шш! Ты ведь не знаешь, что твоя супруга доверилась мне тогда, на балу. Я видела, как сияли ее глаза, как разрумянились щеки! Как бережно она несла живот — пусть он еще не округлился, но в нем уже созревал плод. Поверь, она не лгала! Я знаю ложь, и я видела беременных женщин — они словно сияют изнутри! Как жаль, что я не могу… — Марго сглотнула закупоривший горло ком и покачала головой. — Ты должен беречь ее. Беречь и заботиться, и постараться стать хорошим отцом. Я же сделала, что могла, хотя его преосвященство приказывал мне…
— Дьюла?! — вскричал Генрих, и на кончиках его пальцев полыхнуло пламя. — Что он задумал, мерзавец?
— Он хотел бы избавиться от наследника, — совсем тихо сказала Марго. — Но я не позволила. Я дала принцессе эликсир.
Пламя погасло, уронив последние искры на ковер.
— Эликсир, — повторил Генрих, и ошалело взглянул на Марго. — Ламмервайн?!
Она кивнула. Нашарила отброшенный стилет. Сжала.
— Доктор Уэнрайт оказался так близок. Но не сумел излечить Родиона… и не осталось зелья, чтобы излечить самого себя. Возможно, ты сможешь? Возьми это, — Марго вложила стилет в машинально сжавшуюся руку Генриха.
— Самое дорогое, что у меня осталось и что я хочу передать тебе. Когда-то бражник принес смерть. Теперь, я верю, он принесет исцеление. И доктору Уэнрайту. И твоему отцу. И тебе самому, Генрих!
— Мне?
— Да, да. Ты болен, я знаю. У тебя такой взгляд… так смотрят умирающие от голода или лихорадки. И кого ты спасешь, если прежде не спасешься сам?!
Слезы против воли потекли из глаз, и Марго все-таки заплакала, вжимая лицо в обожженные ладони. Генрих обнял ее, утешая. Касался губами ее мокрого лица, и она отвечала на поцелуй — трепеща всем телом, будто бабочка, попавшая в силок. И было сладко, и было больно. И Марго, сама того не понимая, все повторяла и повторяла:
— Прости, Генрих. Но я должна… я хочу уехать! Если любишь — пусти…
— Ты — все, ради чего я жил последние полгода. Я погибну без тебя.
— Нет, ты излечишься.
— Я мог бы забыть о короне и уехать с тобой…
— Довольно с нас обоих и лжи, и предательств.
— Но ты вернешься?
Марго не ответила. В дверь кто-то деликатно постучал и позвал негромко:
— Ваше высочество? Поторопитесь!
— Пора, — отстранившись, прошептала Марго. — Тебя зовет твой долг, меня — мой.
— Пора, — эхом повторил Генрих, отступая и хмурясь по-мальчишески трогательно, как когда-то хмурился и Родион. От этого в груди вспыхнул и мучительно затрепетал крохотный огонек. — Я все равно люблю тебя, Маргит. И обязательно найду снова.
— И я люблю тебя, Генрих! — крикнула она. — Прощай, прощай…
Прощай! — эхом разнесло по коридорам.
Последнее, что она запомнила — строгое, почти иконописное лицо и грязно-белую сорочку, которую вовсю трепал зимний ветер.
Марго прижала ладонь к груди, пытаясь уберечь от непогоды едва теплящийся там огонек.
За окном в дыму проносились столбы и деревья.
Поезд уходил все дальше на восток.
Ротбург.
Из-под копыт летели хлопья снега и сажи. От дыма щипало глаза, горели легкие, а железнодорожные пути сверкали на морозе как сабли.
Генрих мчал во весь опор. Лошадь под ним хрипела, исходя на пену. В спину что-то кричали. И было больно. И было горько. И противно от самого себя.
Когда впереди замаячили золоченые крыши вокзала, Генрих очнулся, пожалел несчастное животное и перешел на рысь.