Ничего. Пусто.
Только книги, старые записи и письменные наборы. Ни следа футляра с золоченым шприцем внутри, ни пузырька с зельем.
Его приказы исполнили с точностью и в срок.
Генрих медленно выпрямился, дрожа и скрипя зубами. С силой пнул шкаф — так, что грохнули и соскочили с петель нижние дверцы! Повернувшись, с глухим рычанием смел со стола все тетради, папки, альбомы и грамоты. Они с шорохом разлетелись по комнате, опали на кушетку, стулья, покрыли собой паркет. Подхватив череп, Генрих швырнул его в стену — стекла лопнули, разлетелись брызгами. Бабочки порхнули из стеклянного заточения, будто все это время только и ждали свободы. Но полет их не был долог — пестрыми лоскутами бессильно опали вниз, и больше не взлетели.
Сжав голову ладонями, Генрих упал в кресло и застыл, мучимый одновременно нестерпимой жаждой и стыдом. В виски стучалось мерзкое: «А что бы ты сделал, если б нашел…?»
Генрих хорошо знал ответ.
— Теперь и у меня есть собственный vivum fluidum, Натан, — вместо этого, негромко проговорил он. — Ты был чертовски прав. Это со мной отныне до самой смерти.
Он отнял лицо от ладоней и заметил выпавший из кипы бумаг карандашный набросок.
Генрих узнал славийский овал лица, печальные глаза, точно у испуганной лани, и шляпку с поднятой вуалью. Улыбаясь краешком рта, Маргарита словно говорила: «Все будет хорошо, мой Генрих. Сперва ты излечишься сам, а после излечишь весь мир. И мы будем вместе, как обещались…»
Он ласково обвел рисунок пальцем, потом аккуратно сложил в папку и спрятал в шкаф. Сердцебиение постепенно приходило в норму, дрожь прекратилась, а вот гул толпы за окном стал как будто сильнее.
Пригладив обеими руками волосы, поправив воротник и стряхнув с лацканов пыль, Генрих крикнул за дверь:
— Андраш!
Адъютант явился сейчас же, словно был наготове. Цепким взглядом окинул учиненный Генрихом разгром, но промолчал.
— Люди еще ждут? — спросил Генрих, глядя мимо него и все еще выравнивая дыхание.
— Да, ваше высочество.
— Открой балкон, я скажу речь.
Он терпеливо ждал, пока лакеи отдернут портьеры, пока подоспевший Томаш щеткой уложит его волосы, вместо шинели накинет на плечи парадный китель, прикрепит орден и ленту, еще раз припудрит подглазные синяки.
С балкона толпа казалась пестрым шевелящимся ковром. Или клетками, которые Генрих видел под микроскопом.
Растворимый живой микроб.
Болезнь, незримо пожирающая город.
Вздохнув, вцепился пальцами в прутья балкона и заговорил громко, стараясь, чтобы его голос был ровно и четко слышим на площади перед дворцом:
— Благодарю за теплый прием, который вы оказали по моему возвращению! Волею Всевышнего нам посланы испытания! Но я вместе с вами находил утешение в молитвах, горячо желая, чтобы Господь помог мне служить нашей родине так же, как служил мой отец, и вести ее по светлому пути! И Господь услышал и указал правильный путь! Потому, прошу вас перенести на меня чувства преданности и любви, которые вы питали и питаете к его императорскому величеству! Клянусь приложить все силы, чтобы служить благу народному! Верю, что любовь к родине воодушевит и сплотит вверенную мне Империю! Бог в помощь мне и вам!
Перекрестив широко воздух, подождал, пока утихнет трижды прозвучавшее: «Вива!»
И, обернувшись к Андрашу, тихонько сказал:
— Более столь массового скопления не допускайте. Ни на молебнах, ни на рынках, ни на собраниях, ни в общественных местах, — и, поймав вопросительный взгляд, веско добавил: — Во избежание эпидемии. Я объявляю в Авьене негласный карантин.
Глава 3.2. Панацея
Меблированные комнаты. Парковая улица, Питерсбург.
Январь пронесся снежными вихрями, грохотом копыт по мерзлой мостовой, северным ветром, ворчанием прислуги, треском чадящих свечей, ознобом и лихорадкой. Марго лежала в постели, обессиленная, пила опротивевший клюквенный морс и видела в бреду похороны Родиона: пустую нишу в семейном склепе, слева от гроба с прахом отца. Внушительную сумму Марго отдала смотрителю кладбища с просьбой следить за склепом, изрядно заросшим за время отсутствия последней из рода Зоревых, убирать сорную траву и время от времени приносить к гробу матери любимые лилии.
Сама плакала беззвучно и долго. Качалась, сжимая плечи, на стылом январском ветру.
После забрала документы на землю.
Да и то сказать: не земля — сплошной пустырь. Где прежнее раздолье? Яблоневые сады и луга? Вместе срубов — барачные дома, над сухостоем тянется дым фабричный труб. Только река все та же — полноводная, едва прихваченная у берега ледком, а в середине неуемно дикая, несущая свои воды к волшебным южным берегам, о которых рассказывал доктор Уэнрайт, и где никогда не побывать самой Марго.