— Вы хотите, чтобы я продала землю моего отца? — ровно спросила она.
Раевский просиял и, подавшись вперед, схватил бледную руку Марго и коснулся губами.
— Я знал, что вы умная женщина, баронесса! Простите за дерзость, но… да. Я предложу вам хорошую сумму.
— Насколько хорошую?
— Больше, чем вы получили бы, выставив землю на аукционе.
— С чего же вы взяли, что я вообще буду ее продавать?
Раевский пожал плечами, будто для него это было само собой очевидно, и с легкостью ответил:
— Возможно, когда-то это и было неплохим местом для загородной усадьбы. Но теперь основной тракт проложили в стороне от этих земель. В глуши, без сада и возделанного поля, фактически на болоте земля не представляет большой ценности.
На каждый аргумент Марго кивала, прислушиваясь к некой струне внутри себя. Последние слова повторила:
— Не представляет большой ценности… Наверное, вы правы, господин Раевский. Вот только вы упустили из виду, что это земля моего отца! Он завещал ее моему брату, Родиону. И вдали от дома, когда мы противостояли жизненным невзгодам, сердце грело знание, что где-то ждет родовое гнездо. Когда несчастный Родион умирал на моих руках — я все еще знала, что мне есть, куда вернуться! Когда я стояла в фамильном склепе — я знала, что осталась последней живой наследницей земли Зоревых! И теперь, потеряв все… все! Вы, господин Раевский, предлагаете мне продать единственное, что у меня осталось? Продать память?!
Марго до боли стиснула одеяло. В горле клокотало злое пламя, глаза заволокло слезами, но она держалась, глядя на промышленника, и не видя его. Марго видела кресты, перечеркивающие зимнее небо, и когда-то выжженную, а теперь сухую и пустую землю. И она цеплялась за нее памятью, как корнями, словно это могло помочь. Словно память могла оживить мертвецов.
Раевский порывался что-то сказать, но Марго протестующе вскинула ладонь.
— Уходите! Немедленно! Ольга!
Прислуга по-слоновьи протопала к дверям. Раевский поднялся, ничем не выдав своей досады, но вежливо поклонился и снова порывался поцеловать руку, которую Марго грубо спрятала под одеяло.
Слезы душили.
Душило осознание собственного одиночества. Собственной слабости.
Как ни держись за прошлое — его не вернуть, памятные даты улетали в небытие, как пушинки одуванчиков. И что ждет дальше?
Марго оттерла слезы, задела рукой отложенную газету, и листы зашелестели, будто нарочно опять показав печатный лик Спасителя и людей, внимающих ему с надеждой.
Ламмервайн. Панацея от всех болезней.
Она не излечила умирающего Родиона, так, может, врал Натаниэль Уэнрайт? И не было никакого волшебного лекарства, не было холь-частиц, и дневник отца — не более, чем выдумка ложи Рубедо? А если так — будут снова вспышки эпидемии, и будут новые смерти. А ведь когда-то она, Марго, хотела помогать людям. Хотел и Родион… Так неужели его смерть была напрасной?
Она скомкала газетный снимок и крикнула:
— Ольга!
Запыхавшаяся служанка появилась в дверях.
— Чего изволите?
— Ушел ли господин Раевский?
— Едва успела дверь за ним закрыть…
— Скорее верни! — Марго подалась вперед, ее щеки пылали от нетерпения. — Скажи, что я обдумала его предложение! Скажи, что соглашаюсь, но если он примет и мое условие… Да не стой столбом! Беги!
Ошалевшая Ольга бросилась по лестнице вниз.
Смахнув последние слезы, Марго снова укрылась одеялом и принялась ждать.
Ротбург.
Прощались нехорошо.
Подле рыдающей императрицы стояла горничная с нюхательной солью, которую время от времени подавала ее величеству, и та, закатывая глаза и бледнея, стонала:
— Гонишь! Гонишь собственную мать!
Генрих с каменным лицом ждал у дверей. Под скорлупой безразличия бурлили нетерпение и жалость.
— Когда-то вы сами были не прочь сбежать из дома, — говорил он, едва разжимая зубы. — Теперь я делаю это для вашей же пользы, в Авьене небезопасно.
Императрица хваталась за сердце и падала в театральный обморок. Горничные кружили, обмахивали ее величество веерами. Слуги паковали чемоданы. Лакеи под надзором лейб-медика вывезли на кресле-каталке отца. Осунувшийся и желтый, кайзер глядел перед собой остановившимся взглядом, и Генрих не выдержал, подошел и поцеловал в щеку. Слова не шли на ум, да говорить и не хотелось. Что значат слова? Все уже сказано друг другу, теперь только доказывать делом.
Императрицу под руки усадили в карету. Она не удостоила Генриха ни словом, ни взглядом, и на сердце, как прежде, легла тоскливая тяжесть: когда-то он страдал без матери, находя утешение в женщинах и морфии, теперь же сам гонит из столицы. Когда снова свидятся?