Борис уже стоял у киоска и заказывал прохладительную воду. Акцент грека вновь переменился на кавказский. Он суетливо и навязчиво предлагал халву, баклаву, шепталу и другие сласти, перемежая все словами «круты дальше».
Мы с Катюшей воспользовались этим моментом и вышли из-за прикрытия.
— А, Катя и Глеб! — крикнул нам Ратаевский. — Вот встреча. Идите сюда, тут чудные пирожные, совершенно довоенные.
Катя и я отказались, но нас стали уговаривать. Постепенно завязался общий разговор. Юля не отрывала глаз от Ратаевского и буквально забросала его вопросами:
— Неужели вы тоже из Петербурга? Я о вас столько, слышала, — жеманно лгала она. — Вы приехали тем же поездом? Боже, как я вам завидую! Петербург, Царское, Александрийский театр, балет — у меня голова кружится. А что носят теперь в Петербурге?
Она, должно быть, непроходимо глупа. Что могли носить в Петербурге в те годы, когда страна только что выходила из мук гражданской войны?
— Как жарко! — Она вынула из ридикюля небольшой складной белый веер. Этими изъеденными молью раритетами кишели тогда барахолки в Петрограде. — А что идет в театрах?
— Да все то же, — поддержал разговор Борис. — Впрочем, у нас свое направление.
— У вас. Боже, как интересно! Какое же?
— Гофман, — сказал Борис.
— Гофман! — воскликнула Юля, как будто она знала, о ком или о чем идет речь.
— Да, да, знаете, его фантастические рассказы, там глубина, символика, особенно для нашего времени. И потом — биомеханика.
Юлю такой разговор несколько утомлял.
— Ну что ж, скоро мы домой? Давайте все вместе, — предложила она.
Я ответил, что ждем линейки.
Это как будто не совпало с планами Юли. Линейка могла разбить компанию.
— Лучше пойдем все вперед до сада и там посидим, а линейка пусть догоняет. А Кристи, неизменный Кристи, — она послала ему обворожительную улыбку, — скажет кучеру, чтоб подал туда.
Кристи только сверкнул зубами в знак согласия.
— Круты дальше, — сказал он и помахал рукой.
Мы двинулись в путь. Юля болтала с Ратаевским уже как со старым знакомым:
— Если бы вы знали, как скучно здесь. Ведь никого нет!
— Где же все? — спросил Ратаевский, — Я думал, по крайней мере, здесь все на месте.
Юля пытливо взглянула на него.
— Да что вы, всех разбросало, никого нет. Кроме нас двоих. — И она обожгла его взглядом.
Этот стиль разговора был вполне в духе Бориса.
— Как я рад этому! — воскликнул он.
— И я! Буду на вас рассчитывать. Приходите к нам в больницу. Спросите сестру-хозяйку, и вас проведут ко мне. Или знаете что, проводите меня сейчас к тете Адье... Катишь и Глебчик! Борис проводит меня. Я вернусь позже одна.
В то же мгновение сзади послышалось шуршание колес по песку. Линейка нагнала нас. Паша вышел из нее, помог сесть Кате, усадил меня рядом с ней, сам сел напротив. На Бориса и Юлю он и не взглянул. Те двое отошли на несколько шагов в сторону, чтобы их не запылил экипаж. Юля послала Кате воздушный поцелуй, и последнее, что я видел, были их фигуры, сворачивавшие в боковую улицу.
Сидя в линейке, Катя и я рассказали Паше про тот странный разговор, что мы слышали в киоске.
Паша не переспрашивал, даже не кивнул головой, но уже одно его молчание свидетельствовало о том, какое значение он придавал нашему сообщению.
Когда мы кончили, наступила маленькая пауза. И тут мне показалось, что я лишний. Я подумал, что Паша и Катя, наверное, хотят поговорить друг с другом без меня, я давно заметил, что они любят бывать вместе и что у них не много случаев для этого. Долг свой я исполнил: передал Паше и о разговоре у грека, и о Рустаме. Ну, а теперь чего я, собственно, увязался за ними?
Я тронул возницу за плечо, сделал знак, чтобы он придержал лошадь, и через секунду был уже на подножке. Паша схватил меня за руку, я увидел встревоженное и умоляющее лицо Кати, но остановиться уже не мог. Я только сказал невнятно, что я что-то забыл, вернусь, езжайте — и пошел по той же дороге назад.
Мы отъехали дальше, чем я думал. Было очень жарко, и я почувствовал, что не иду, а плетусь. Как странно! Никогда бы не поверил, что можно сразу так обессилеть. Я шел по пыли и по жаре почти автоматически и опять в направлении площади. Я прибрел к ней с другой стороны и тут же увидел киоск. Он был закрыт. По инерции я доплелся до своего прежнего места в чайхане, с трудом взобрался туда.
Дальше я ничего не помню.
Я очнулся ночью в незнакомом домике. Сильно хотелось пить. Я с трудом пошевелил губами, какая-то старуха узбечка сразу же встала с места напротив и подала мне пиалу. Но пить я не мог и только пролил воду на себя.
Я был в узбекской кибитке (так местные жители называли дома), и за мной ухаживали люди, говорившие между собой на незнакомом мне языке. Но как я попал сюда? На четвертый день я узнал наконец человека, которого не раз смутно видел склонившимся надо мной. Это был Рустам. На лице его была смесь тревоги и облегчения.
— Да будет благословен аллах, — произнес он по-узбекски. — Твой лучше.
Я что-то прошептал одними губами.
— Кушай шурпа, — подал он мне касу с бараньей похлебкой.
Запах супа дошел до моих ноздрей, и я почувствовал, что голоден, как волк.
Я взял касу дрожащими руками и принялся есть шурпу. Рустам быстро разломал на куски лепешку и бросил их в касу. В глазах его была неподдельная радость.
— Якши! Якши! — повторял он. — Твой будет здоров.
Обессилев, я откинулся на подушку и заснул. Видимо, я выздоравливал.
На следующий день я уже более или менее разобрался в том, что произошло со мной. Когда я потерял сознание в чайхане, Рустам, не зная, кому меня сдать, увез с собой в кишлак.
Но самый большой сюрприз ждал меня после обеда.
Дверь открылась. На пороге стоял Павел.
— Здорово, Глеб! — сказал он с той неловкостью, какая бывает между молодыми стесняющимися людьми.
Я был в состоянии полного равновесия и счастья и в тот момент не помнил ничего плохого.
— Здорово, Пашутка! — ответил я.
— Чего же ты развалился! Вставай, пойдем.
Я сделал движение, пытаясь подняться, и упал обратно на подушку.
Паша крепко схватил меня за руки:
— Сумасшедший. Я ведь пошутил. И тогда чего ты сорвался? Невозможный ты человек. Как мы тебя искали повсюду!
Только потом Рустам рассказал мне.
— Ну, а как с его сестрой? — перебил я.
— С сестрой? — переспросил Паша.
Он поднялся, подошел к двери и позвал:
— Катя, Лейла!
В комнату вбежали с сияющими лицами и бросились ко мне светловолосая Катя и молоденькая девушка с двумя черными косами и живыми черными глазами — Лейла. Они сели возле меня и стали теребить меня за руки.
— Ну, слава богу, выкарабкался, — говорила Катя. — А мы так беспокоились. Мама была здесь два раза и велела не трогать. Мы привезли целый ворох лекарств. Только теперь уж, наверно, не нужно. Мы просто заберем вас с собой.
— Как это заберете? Никуда я не поеду. Не беспокойтесь обо мне.
Хотя я и сидел насупившись, я на какое-то мгновение перехватил взгляд Павла. В глазах его почудился мне затаенный огонек, как будто он понимал меня лучше, чем я сам.
— Как же не беспокоиться! — проговорил он. — Обязаны беспокоиться.
— Почему обязаны? У вас есть свои дела, вы о них побеспокойтесь.
— У нас общие дела, — мягко сказал Павел.
Катя и Лейла сидели молча, не выпуская моих рук.
— Какие общие дела? — спросил я вызывающе, не чувствуя, однако же, прежней твердой почвы под ногами.
— Да по работе.
— Какой работе?
— Ну, вот видишь, я виноват перед тобой. Я тебе хотел показать тогда на линейке, но ты как сумасшедший кинулся от нас.
— Что ты хотел показать? — не понимал я.
— Да приказ.
— Какой приказ?
— О назначении тебя ученым секретарем археологической экспедиции.
Меня как в грудь ударило: я был не одинок, обо мне думали, я был нужен. И тут, перед всеми, я расплакался. Я был настолько слаб, что не имел сил сдержаться. Я натянул поверх головы одеяло. Все, не говоря ни слова, вышли.