«Ледяной холод, тьма и прежде всего голод» – так запомнилась Рудольфу Нурееву жизнь в Уфе. Единственной пищей служила мерзлая картошка, которая безумно долго варилась на их убогой дровяной плите, так и норовившей погаснуть. Измученная, хронически не высыпавшаяся Фарида замкнулась в себе, она перестала улыбаться, перестала петь, перестала следить за собой, хотя раньше считалась очень красивой женщиной, и никак не выказывала детям своей любви – не целовала их, не обнимала… А ведь она была готова жизнь за них отдать, и Рудик был самым любимым ее ребенком! Ему единственному перепадали хотя бы крупицы материнской ласки.
Фариде приходилось много и тяжело работать. Сначала это была пекарня, потом – конвейер на заводе. Но крошечной зарплаты и тех продуктов, которые Фарида получала по карточкам, не хватало. Когда становилось совсем голодно, она выбирала из сохранившихся вещей нечто мало-мальски ценное и шла на базар – менять вещи на продукты. «Папин костюм был очень вкусным», – шутили у них дома: Фарида отнесла на рынок почти все носильные вещи мужа, не зная, увидит ли она его когда-нибудь снова.
Путь к базару был долгим, идти надо было через поле и через перелесок. Однажды, уже перед самым концом войны, возвращалась она домой после наступления темноты и несла с собой выменянную на рынке гусятину. Фарида радовалась: ее семью ждало роскошное пиршество!
Но потом она заметила, что за ней следуют тусклые желтые огоньки. Они двигались парами на небольшом расстоянии от земли. Это были волки! Очевидно, запах свежего мяса привлек хищников. В ту пору они расплодились в окрестностях Уфы.
Храбрая женщина не растерялась: с собой у нее были спички, а на плечах вместо шали – старое одеяло. Она подожгла его и принялась им размахивать, не замедляя шага. Так – огнем – она сумела отпугнуть стаю. Вернувшись домой, она ничего не рассказала малышам, не желая их пугать. Отговорилась, что продала одеяло, а про волков они узнали намного позже. «Отважная была дама!» – восхищался своей матерью Рудольф.
Дети в семье Нуреевых тоже не сидели без дела: они собирали бутылки, отмывали их и сдавали, выручая кое-какую мелочь. Уже взрослым Рудольф вспоминал, что он торговал старыми газетами, продавая их за копейки, а летом в жару – свежей питьевой водой.
Он рос нервным плаксивым мальчиком. Потом, давая интервью журналистам, его старшая сестра Роза вспоминала, что с самого младенчества он все время плакал: от голода, от холода, от шума… Только стук колес поездов его не пугал, ведь он привык к нему с рождения, да и в Москве они жили в квартире окнами на железную дорогу. А еще в Уфе Рудик часто убегал на гору Салават и просиживал там часами, глядя вслед уходящим поездам и мечтая о том, как однажды покинет этот город и отправится путешествовать.
Конечно, Фарида его избаловала! Он же был единственным сыном. Она выделяла его среди других своих детей и никогда не ругала. В таком сочетании крайней нужды, голода и безграничной материнской любви формировался характер Рудольфа.
Сказалось и отсутствие мужского общества. Он рос под влиянием сестер, общался с их подругами, а с мальчишками-сверстниками чувствовал себя неуютно. Он совершенно не умел драться, что в те годы было непростительным недостатком для мальчика. Чужая грубость, насилие вызывали у Рудика припадки, близкие к истерике.
К тому же чувствительный и обидчивый Рудольф сильно переживал из-за их весьма скудного даже по военным меркам достатка. Так, мать носила его в детский сад на руках: не было обуви. Ему приходилось донашивать платья старших сестер: у Фариды просто не было одежды для мальчика и не было времени перешивать девчачьи тряпки. Даже в садик шестилетний мальчик порой отправлялся в платьицах с пелеринками, а в первый класс пошел в пальтишке своей сестры. Он чувствовал себя глупо, нелепо и очень злился. Ему все время казалось, что над ним смеются: из-за их бедности, из-за неподходящей одежды…
Рудольф Нуреев писал в своей «Автобиографии»: «Почти каждое утро я приходил с опозданием. И каждое утро воспитательница требовала дать ей объяснение. И я, удивленный, что она не понимает меня, говорил ей: “Я не могу прийти, пока не позавтракаю дома”. И она на это обыкновенно отвечала: “Как ты не можешь понять, что ты будешь здесь завтракать”. В ответ я мог только пробурчать: “Ну, я не был готов вовремя”. Она никогда не могла понять, что теперь, когда у меня появилась такая возможность, я не могу не позавтракать дважды. Особенно учитывая, что я никогда не знал, будет ли у нас обед.