Спасти себя может только она сама. Сильвестра нет, а Тамерзар не добрый волшебник, что вытащит её отсюда по мановению волшебной палочки, закутает в мягкий плед и скажет, что всё будет хорошо. Он вытащит. Но не сейчас и так, как будет нужно ему. Он как никто другой умел извлекать выгоду для Совета даже в таких ситуациях. Глупых, отчаянных, топящих… Её топящих. Ему нет особого дела, будем честны.
Нет, возможно и есть — зачем зря упиваться собственной ненужностью. Он всегда заботится о тёмных, пусть эта забота и выглядит порой чудовищной.
Она не имеет права злиться. Она должна быть благодарной.
Темнота обволакивала, обостряла все чувства, душила, не давая издать не звука. Это было к лучшему, всё, что ни было, было к лучшему. Так говорила мама, пока не сгорела в том пожаре, случившемся из-за Сильвестра. Глупо было винить его в нём, он и так сделал всё, что смог для её семьи, если бы не он, то она не была бы сейчас опять жива. Опять жива. Истерический смешок всё же вырвался изо рта Серафимы, и она поспешила уткнуться лицом в подушку.
Что делать с тобой, Сильвестр? Лучше бы и не спасал ты никого, всем бы было легче. Поверишь ли ты не такой уж светлой девочке, к которой так неосмотрительно привязался или сдашь её своему наставнику?
И, повинуясь воспоминанию, по спине Серафимы пробежали чужие пальцы, а над ухом раздалось негромкое: «Кто такие тёмные? Я буду вынужден принять жёсткие меры…».
Она скинула одеяло и рывком села. Сердце вновь билось где-то в глотке, голова шла кругом, к горлу подкатывал ком. Серафима вылезла из кровати и на ощупь двинулась к ванной. Там она с трудом нащупала на кране гравировку рун, активировавших чары, и, особо не задумываясь, сунула голову под струю. Вода была настолько ледяной, что тело мгновенно покрылось мурашками. Заломило зубы, но темнота и паника начали отступать.
Серафима не знала, сколько так простояла. Она выключила воду, лишь когда перед глазами стали расползаться мутные, дрожащие круги. Безвольно сползла по стене на пол — словно вытащили из неё все кости. Холодные струйки стекали с волос и лица на одежду, морозили и без того продрогшее тело, но обращать на это внимание не хотелось.
В голове было пусто и блаженно-звонко.
В какой-то момент Серафима внезапно задремала и так же внезапно очнулась. Спина ныла от неудобной позы, вода пропитала почти всю одежду, и теперь она склизко липла к телу. Зубы начали стучать. Серафима с трудом поднялась, разгибая затёкшие ноги, и вернулась в комнату.
На улице неожиданно стемнело, последние полосы закатного неба отгорали над лесом, от распахнутого окна несло прохладой. Серафима плотно закрыла его, но не стала задёргивать шторы, чтобы оставить в комнате хоть какой-то свет. Свечи зажигать не хотелось.
На столе стоял поднос с уже остывшим ужином; наверное, его занесла одна из служанок, пока она была в ванной, впрочем… Есть не хотелось тоже. Серафима с трудом стащила мокрую одежду, натянула ночную рубашку и снова забралась в постель, укрывшись одеялом и отвернувшись к стене. Так же неожиданно, как и до этого, провалилась в вязкий сон.
Он стоял напротив, поигрывая хлыстом. Хлыст взлетал невысоко и снова опускался на затянутую перчаткой ладонь с едва различимым стуком.
На этот раз тюремщик сбросил капюшон с головы, но, как и прежде в подземельях, был в маске, сквозь прорези которой смотрели хищные, золотисто-карие глаза.
– Итак… Ты всё ещё не хочешь ничего мне сказать?
Серафима помотала головой. Звякнули цепи.
– Ты ведь знаешь, что стоит тебе всё рассказать, и я тут же тебя отпущу. Я уже не раз упоминал это. Почему же ты упрямишься? Так нравится в моих подземельях?
– Не нравится. Просто вы не отпустите, — она скривилась. Смотреть в глаза напротив не хотелось, но они неизменно притягивали взгляд — яркие, горящие. В них жил огонь.
– Почему же, — тюремщик склонил голову к плечу, и Серафиме показалось, что он улыбается, — отпущу. Прямиком в иной, лучший мир. Тебе ведь уже приходилось бывать там, не так ли, Серафима? Или же не Серафима? Как они тебя называют, тёмные?