— И все-таки один из них говорит, что тебя нет. Он очень ученый человек. Старший научный… Ну, в общем, мудрец.
— Мистик — вот кто он. В хорошенькое место я попал, если люди здесь не верят своим глазам! — Бородатый даже вспотел от возмущения и вытер лоб краем одежды.
Послышался стук в дверь, и Флавников отодвинул стул. В комнату важно, словно океанский лайнер, вплыл директор, а за ним в фарватере вспомогательное судно — молоденький капитан милиции.
— Нуте-с, что у вас тут происходит, Леон Суренович? — неодобрительно спросил директор. Он был высоченного роста, и слова его падали сверху вниз. — Впрочем, позвольте мне вначале представить вам капитана Зырянова.
Капитан, с любопытством оглядывая присутствующих, наклонил голову.
— Так в чем же дело? — переспросил директор. Он был величествен, стар, сед, приятно округл и, несмотря на жизнь, проведенную в изучении Троянской войны, не любил ссор, склок, неприятностей и всего, что мешало ежедневному погружению в глубину веков.
— Видите ли, Модест Модестович, у нас случилась совершенно загадочная история. Во время заседания сектора вдруг необъяснимо исчез младший научный сотрудник Куроедов, а вместо него столь же необъяснимо появился вот этот… э… гражданин в белом хитоне. Он говорит по-древнегречески и уверяет, что он некий Абнеос, шорник из Трои.
Директор даже не удивился. За пятьдесят два года изучения Трои она стала более реальна, чем многие окружавшие его вещи. И хотя мозг его зарегистрировал чудовищность сообщения, он принял его сразу и без сомнений. Это было слишком хорошо, чтобы быть неправдой.
— Шорник из Трои? — Глаза директора молодо блеснули. — Что же вы сразу не сказали? Вы в этом уверены, Леон Суренович? Если это так — какой материал, какая сенсация!
— Я уже ни в чем не уверен, Модест Модестович. Тем более, что некоторые товарищи, вообще ставящие под сомнение правомерность существования нашего сектора, обвиняют меня в мистицизме и поповщине.
— Защитим, коллега, защитим, прикроем вас, так сказать, грудью. Дайте мне только живого троянца, и я переверну научный мир.
— Модест Модестович, — глухо сказал Геродюк, и голос его дрогнул. — Вы же прекрасно знаете, что последний живой троянец умер три тысячи лет назад. Стало быть… — Он чувствовал себя гордым и одиноким защитником крепости, и в жертвенности была какая-то горькая сладость.
— Не знаю, не знаю, товарищ Геродюк. — Это все пустяки.
— Три тысячи лет — пустяки?
«Пустяки»! Какие легкомысленные формулировки! — подумал Геродюк. — Какое неуважительное отношение к фактам. Прыгают как телята, разволновались из-за какого-то живого троянца, если он даже и существует, что, впрочем, совершенно невозможно. Да даже если и возможно, что такого случилось? И директор хорош — вместо того чтобы пресечь, еще и поощряет… Подумаешь — троянец! А принципы? Нет уж, извольте!»
— Не знаю, не знаю, — говорил тем временем директор. — Как, что и почему — это не по нашей части. Это по части капитана Зырянова.
Капитан снова коротко поклонился. С этими учеными историками нужно работать поаккуратнее, а то разом начнут майором Прониным звать. Он почувствовал легкий озноб волнения, который испытывал, выходя на сцену самодеятельного театра, в котором, по странной прихоти режиссера, всегда играл стариков, несколько раз глубоко вздохнул и сказал:
— Могу ли я попросить товарищей сесть так, как они сидели во время происшествия?
— Мы не вставали, товарищ капитан, — сказал Флавников. — Я лишь отодвинул стул, чтобы впустить Модеста Модестовича и вас. До этого я с места не вставал, и пройти или выйти из комнаты можно было лишь у меня между ногами и через замочную скважину.
Капитан понимающе улыбнулся — что-что, а чувство юмора у него, слава богу, есть, — посмотрел на ноги Флавникова в коричневых замшевых туфлях на каучуке, словно оценивая, может ли незаметно проползти между ними среднего роста мужчина, кивнул и направился к окну. Окно было закрыто. Капитан склонился над подоконником, провел по нему пальцем, оставляя едва заметную дорожку в пыли, покачал головой и сказал:
— Похоже, что окно во время заседания не открывалось?
— Нет, — сказал Павсанян.
— В таком случае я должен задать несколько вопросов… гражданину Абнеосу. Правильно я произнес?
— Правильно, — ответила Тиберман, чувствовавшая уже некоторую ответственность за троянца. Если бы не этот запах овечьего сыра… И хитон нужно бы выстирать…
— По-русски он говорит?
— Нет, только по-древнегречески. Но я переведу…
— Спасибо. Имя?
— Абнеос, — перевела вопрос и ответ аспирантка.
— Семейное положение?
— Женат.
— Возраст?
— Что-нибудь около трех тысяч тридцати или сорока.
«Спокойно, — сказал себе капитан. — Система Брехта — посмотреть на себя со стороны». Так. Капитан понимает шутку. Улыбка главным образом в глазах. Просто засмеяться было бы преувеличением, сценической неправдой.
— Видите ли, капитан, Абнеос говорит, что ему тридцать пять лет да плюс еще три тысячи лет со времени осады и падения Трои, описанных Гомером и Вергилием.
— Понятно. Цель прибытия в Москву?
— Он не прибыл, он очутился. И притом без цели.
— Какие были отношения у Абнеоса с женой?
— Средние. — Маша Тиберман почему-то произнесла это слово с видимым удовольствием.
— Ага…
Почему капитан сказал «ага», он не знал, равно как не знал, что сказать еще. Опыт у него, конечно, был не очень большой, но вряд ли и сам полковник Полупанов знал бы, что делать дальше. Ни разу ни на лекциях, ни в учебниках ему не приходилось сталкиваться с прохождением сквозь стены и с людьми трехтысячелетнего возраста…
Глава 3
«Батюшки светы, — испуганно подумал Куроедов, сообразив, что задремал. — Хорошо я, должно быть, выгляжу. Сижу на секторе с закрытыми глазами и дрыхну. Прикрою-ка я на секунду лицо руками, будто устал».
Он открыл глаза и вместо привычной комнаты сектора с портретом археолога Шлимана в шубе с бобровым воротником увидел маленькую сумрачную каморку, на глинобитных стенах которой висели какие-то кожаные изделия, похожие не то на упряжь, не то на орудия пыток. Не будучи знаком ни с тем, ни с другим видом кожгалантереи, он с интересом разглядывал их.
«Ничего себе расхрапелся, это уже какой-то трехслойный сон во сне. Сначала снилось, что я заснул на секторе, потом — что я проснулся в этой хибарке и — самое главное — что я вовсе не сплю. Но вообще-то немножко странно — трехслойный сон это или пятисерийный с продолжением, — только что я действительно сидел на секторе и разглядывал выщипанные брови Машки Тиберман. Ну ладно, не хватало мне еще галлюцинаций. Через три месяца защищаться, а я сижу на секторе и дрыхну. Представляю, что скажет Флавников. Наш Александр Васильевич разрабатывает, очевидно, новые формы гипнопедии. Не только обучение во сне, но и участие в заседании сектора в состоянии здорового, глубокого сна. Ну ладно, пора кончать с этим цветным широкоэкранным сном и просыпаться. Хватит».
Куроедов несколько раз энергично согнул и разогнул руки. Мышечное ощущение было обычным, под кожей послушно прокатились бицепсы гимнаста-второразрядника. Ущипнул правой рукой левую ладонь. Почувствовал некоторую боль. Почесал нос. И нос и мозг отметили почесывание.
Глинобитная стена со странными предметами не исчезала. Мало того, сон все углублялся. Теперь он уже был звуковым и издавал довольно сильные запахи. Сквозь небольшое оконце в верхней части стены доносился гомон людских голосов, мычание коров, блеяние овец, металлическое позвякивание. Резко пахло луком, навозом, мочой.
Где-то в самой глубине сознания Куроедова вдруг родилась уверенность, что он не спит. Уверенность эта все крепла и, словно пузырек воздуха, поднималась на поверхность, пока окончательно не овладела им. Мозг, не в состоянии объяснить происходящее, казалось, перешел на малые обороты.