Дядя Крист снова запряг лошадь и уехал в больницу за матерью. Я и сейчас вижу его возвращение. Он вошел в комнату, сел за стол, отрезал ломоть черного хлеба, выудил из банки соленую салаку, съел и только после этого заговорил:
— Теперь, мать, у нас трое сыновей.
Никогда больше об этом в семье не говорилось, никогда я не слышал ни слова упрека, а ведь у них в такое голодное время прибавилось два лишних рта. Никогда ни слова жалобы, а ведь им пришлось хлебнуть немало горя из-за «отпрысков коммуниста», как нас называли в семьях полицаев. Одного лишь тетя Анна так и не позволила ни Толе, ни мне — звать ее мамой.
— Не кощунствуй, сынок, — строго говорила она. — Придет день, и родная мать еще приедет за вами.
Только позже мы узнали, что этого никогда не будет.
Тогда мы вообще старались не говорить о матери. Своих забот было достаточно — полицаи и немцы не давали покоя. Оккупанты присылали извещения, исполнительные листы, приезжали сами. Один раз даже посадили в машину, чтобы отправить в Ирлаву, в колонию малолетних преступников. Толя тихо плакал, а я орал, как недорезанный:
— Тетя Анна, не отдавай нас!
И она не отдала. Простая жена рыбака стала нашим бесстрашным ангелом-хранителем. В минуту опасности она прятала нас в картофельной яме, давала взятки волостному писарю, собирала всевозможные справки.
Пришла осень. Дети соседей собирались в школу. Имант тоже уложил свою сумку. Только меня не хотели принимать, хотя я уже свободно говорил по-латышски. Где это слыхано, чтобы русский выродок сидел в одном классе с сыновьями и дочерьми хозяев? Казалось бы, не стоит ломать из-за этого копья. Но тетя Анна хотела не только спасти нам жизнь, а твердо решила сделать нас людьми образованными. И не желала упускать даже того, что могла нам дать школа при оккупантах. Дядя Крист рассуждал так же. Он надел свой единственный черный воскресный костюм и поехал в город искать правду. Наверное, ему удалось заговорить зубы какому-нибудь гебитскомиссару, потому что спустя несколько дней я начал ходить в школу.
Нет смысла рассказывать обо всех наших невзгодах. Их было так много, что и вспоминать неохота. Никаких выдающихся подвигов наши приемные родители не совершили. Они не боролись с оккупантами с оружием в руках. Но и спину перед ними не гнули и ни совести, ни рук своих не запятнали, а это порой было не менее трудно… Последние месяцы мы жили в лесу, чтобы немцы перед отступлением не увезли нас в свой фатерланд. После войны дядя Крист вступил в рыбацкий колхоз, а я продолжал учиться. Жизнь вошла в нормальную колею.
Теперь я знаю, что за все, чего я в своей жизни добился, я должен благодарить простую рыбацкую семью, которая меня воспитала. И не удивительно, что, прежде чем жениться, я привел свою невесту к тете Анне. И когда она, глубоко заглянув в глаза моей Марине, сказала: «Верю, Володя, что ты будешь счастлив!» — я знал, что ее слова сбудутся. Своего сына я назвал Кристом. Толя, он теперь летчик, свою дочь назвал Анной.
Майор зажег давно погасшую папиросу и поверх огонька задумчиво посмотрел на собеседников:
— Для чего я вам все это рассказал?.. Да, человеку надо верить, но эта вера должна опираться не только на кровное родство. Года два назад ко мне пришел парень, которого я увидел первый раз в жизни, и положил на стол скомканный тетрадный листок. «Володя, если можешь, помоги устроиться на работу», — писала тетя Анна. И больше ничего. Не было ни числа, ни подписи. Но я этой записочке верил больше, чем гербовой бумаге с девятью печатями. И за свою рекомендацию мне не пришлось краснеть. Тетя Анна могла дать человеку безошибочную характеристику. В сущности, она первая навела и на след пойманного вами агента.
Я приехал их навестить. За ужином дядя Крист, как всегда, молчал, мучительно борясь с одышкой, а тетя Анна выкладывала мне последние поселковые новости. Сперва рассказала о семье Иманта, потом об уловах трески, которые рыбаки артели взяли новыми тралами. Она не скупилась на похвалу новому бригадиру, который ввел этот способ лова. А затем, преодолев свою неприязнь к сплетням, коснулась новости, которая произвела сенсацию среди всех окрестных женщин:
— Пропащий Паулис вернулся из Швеции, поселился в районном центре, но время от времени приезжает к брату в гости. Кое-кто восторгается его заграничным размахом — простую водку в рот не берет, пьет только коньяк. А мне он не по душе. Вынюхивает что-то на берегу, ко всем пристает с глупыми вопросами. Когда мужчины тянут невод, он всегда тут как тут, но рук из карманов не вынимает, словно и забыл, как рыбачат. Трещит себе без умолку. О каждой тетке в поселке, живой или мертвой, знает больше, чем я, которая здесь родилась и умереть собирается. Говорит, как по церковной книге читает. Противная рожа, поверь мне!