– Ладно, не выдам тебя, – сдаюсь я.
Фелисити ухмыляется, выгнув брови совершенно гнусным образом.
– Вот и чудно. Теперь будь хорошим мальчиком, отвлеки Локвуда, пока я за дверь не выйду. Например, попроси его рассказать что-нибудь долгое и пафосное про готическую архитектуру.
– Если в своем пансионе за такие штучки возьмешься, тебя быстро выгонят.
– Ну, даже тебя из Итона несколько лет не исключали, а я поумнее буду. Не беспокойся. – Она снова улыбается, и во мне вдруг воскресает дух детства. Дернуть бы ее за косу! – Хорошего вечера. – И сестра скользит к двери в одних чулках, почти не отрывая ног от каменного пола.
Локвуд, без парика, в распахнутом халате поверх сюртука, расположился в кресле у камина. Когда я вхожу, он поднимает взгляд и хмурится, как будто один мой вид внушает ему ужас.
– Господин, чему обязан визитом?
Из коридора долетает тихий щелчок входной двери.
Если уж даже Фелисити сбежала, почему мы с Перси еще здесь?
– Я все обдумал и решил сходить на эту лекцию.
– О. О! – Локвуд выпрямляется. – И мистер Ньютон с вами?
– Да. – Я мысленно извиняюсь перед Перси на случай, если он не соврал про голову. – Думаю, до Монпарнаса мы возьмем извозчика. Не хотим вас утруждать, раз вы уже ко сну переоделись. Ах да, после лекции мы еще, пожалуй, где-нибудь поужинаем, ложитесь спать без нас.
И Локвуд, благослови господь его теплые носки, похоже, настолько убежден в чудесном влиянии гран-тура на неокрепший ум, что без лишних слов соглашается.
Кстати, я в итоге даже почти не соврал: мы действительно берем извозчика до Монпарнаса и действительно ужинаем. Правда, ужином нам служит по пинте пива, которое мы пьем стоя в табачной дымке в углу боксерского ринга. Потом мы отправляемся на концерт и пьем дальше.
Бокс выбрал я, музыку – Перси. У него, оказывается, действительно болела голова, и сильно, так что отправиться куда-то со мной он согласился при одном условии: что хотя бы половину вечера мы проведем не там, где кто-то кого-то избивает и надо орать во всю глотку, чтобы друг друга слышать. Но в филармонии полно народу и почти так же шумно, как на ринге. Стены обиты обветшалым бархатом с золотым шитьем, фреска на потолке во всех подробностях изображает, как херувимы резвятся с обнаженными женщинами в облачках пены. Херувимов, похоже, дорисовали, исключительно чтобы сохранить благопристойность. На столах стоят свечи в стаканах красного стекла и разливают вокруг алый свет. С выигрышей на ставках мы берем билеты в отдельную ложу на верхнем балконе и теперь взираем на толпу внизу поверх табачной дымки. В соседних ложах играют в триктрак и фараон, снизу что-то кричат игроки в пикет и устроители лотереи, но нам с Перси хватает общества друг друга. В зале слишком тесно и очень душно, а в закрытой ложе можно раздеться до рубашек.
До антракта мы успеваем выпить на двоих литра полтора, Перси пьет более обычного и стремительно веселеет. Да и меня охватывают радость и уверенность, а полный живот виски и джина и близость Перси – наконец-то мы только вдвоем! – дарят игривое настроение.
Перси упирается подбородком мне в плечо, а его нога, притопывающая в такт музыке, касается моей.
– Нравится? – спрашивает он.
Я прикусываю мочку его уха – хотел просто прошептать туда ответ, но не рассчитал расстояние и решил рискнуть. Перси удивленно вскрикивает.
– Ни капли, но ты явно в восторге.
Я не отношу себя ни к знатокам, ни к ценителям музыки, но Перси так лучится от радости, что счастье охватывает и меня: как прекрасно жить на свете рядом с Перси! Однако по пятам за счастьем следует напоминание, что дни нашей близости сочтены. Я вдруг понимаю, что год гран-тура – это очень, очень мало.
Секунду я позволяю себе помечтать о том, чтобы вовсе не возвращаться. Можно сбежать в Голландию, поближе к Перси. Или просто сбежать. И остаться ни с чем. Без денег и профессии. Я ничего не умею и не смог бы зарабатывать себе на жизнь, а значит, обречен жить так, как написано мне на роду. Как бы мерзко это ни было, я прикован к отцу стальной цепью и не вправе даже мечтать о чем-то ином.
«А чего бы ты хотел для себя, не будь отца?» – тихо спрашивает внутренний голос.
И мне страшно: я не знаю ответа. Я как будто куда-то уплываю и даже сам не в силах собою править.
Чего хочу я сам?
Музыканты удаляются на перерыв, на сцену выходит какой-то господин и декламирует нечто стихотворное. Его освистывают в несколько глоток. Открываю рот и я, но Перси толкает меня плечом.
– Не надо.
– Пусть получит, что заслужил!
– Не надо, бедняга просто поэт.
– Вот именно, он поэт! – Я задираю ноги на стол, но, промахнувшись, врезаюсь ступней в край столешницы. Звенят пустые стаканы. – Поэзия – самое дурацкое искусство. Я отчасти понимаю, почему многие поэты накладывают на себя руки.