Попытаемся решить этот вопрос иначе. Говоря о «росском» языке, император имел в виду не язык истинной, или славянской, руси, но язык той особой части руси, которая использовала скандинавский язык и дала днепровским порогам шведские названия. Истинная русь говорила па славянском языке, преобладающем в Восточной Европе, широко известном на Балканах, используемом, без сомнения, в Константинополе для объяснения, например, с купцами скандинавского происхождения[631]; различия между славянскими языками еще не были значительны. И император не счел нужным упоминать, что названия были взяты из восточнославянского языка, раз среди самих славян господствовало представление о принципиальном языковом единстве, что нашло выражение в «Повести временных лет»[632]{174}. Еще менее были существенны диалектальные различия между славянами для иностранцев. Скорее всего, император не отдавал себе отчета в этих сравнительно небольших различиях, а если бы указал их в тексте, введя отдельные названия для восточно-славянского языка, это вызвало бы только терминологическую путаницу, непонятную читателю. Приходим к выводу, что восточнославянские названия днепровских порогов Константин Багрянородный не мог определить иначе, чем славянские. Тогда встает вопрос: каким термином должен был он определить язык, на котором говорили те русы, которые были шведского происхождения? Ведь термины норманнский, как и шведский тогда не употреблялись в Византии, термин βαραγγοι появился только в XI в.[633]; тем временем сами русские купцы и послы скандинавского происхождения называли себя русами. В этих условиях император не только мог назвать шведский язык русским, но, очевидно, не мог найти,»да и не нуждался в поиске для него другого, лучшего названия, понятного византийскому читателю, который если и знакомился со шведами, то только в одном виде — преображенными в русов. Эта номенклатура удовлетворяла императора и его окружение, была распространена в IX и X вв. в Византии, хотя с нашей точки зрения была путанна, неточна, ввела исследователей в заблуждение и стала одним из краеугольных камней норманнской теории, которая, даже вопреки доброй воле ее отдельных представителей, должна была затемнить паше представление о прошлом Руси и через нее всех славян. Кстати, эта номенклатура не была исключением, поскольку много неточностей можно найти и в древних, и в современных названиях. Так, латинские источники охотно называли аваров гуннами, а венгров — аварами, в то время как сами венгры предпочитали выступать под названием гуннов. Немецкие завоеватели Пруссии взяли название покоренного народа и распространили его па значительную часть территории исконно немецкой.
Белорусская шляхта называла себя литвинами, а польская использовала ученое название сарматы. Интересную позднейшую аналогию рассмотренному сочинению Константина Багрянородного представляют записки императорского посла Сигизмунда Герберштейна, который по дороге в Москву посетил Великое княжество Литовское и провел в своем описании «литовские» названия двух зверей — зубра и лося: suber, loss[634]. В действительности это были названия, взятые из белорусского языка, на котором говорила значительная часть населения тогдашнего Великого княжества Литовского.
Анализ сообщения Константина Багрянородного требует еще одного дополнения: мы опустили вопрос, каким названием определял император Древнерусское государство и страну. В его распоряжении была литературная номенклатура: например, живший несколько позже Лев Диакон называл русов (в широком смысле) тавроскифами; Константин употребил, однако, разговорное название в его южной, эллинизированной форме: ’Ρωσία (Росия). Следовательно, у него появляется терминологическая многозначность, подобная той, которая встречается и в русских источниках, причем одно из значений одинаково в них и у Константина: определение Древнерусского государства, страны восточных славян; другое носит специфический характер, не встречающийся в русских источниках (исключая построение Нестора): обозначение шведов, находящихся на службе на Руси.
Вывод, основанный па сообщении о днепровских порогах, особенно ценен, поскольку позволяет выяснить, почему в Византии название русь —’Ρως приобрело значение «шведы». Одновременно оно дает ключ к пониманию западных названий, дошедших в латинских источниках, которые идентифицировали русь с норманнами. Кстати, Запад мог иногда проверить византийские данные при помощи собственных наблюдений, как было сделано в 839 г. и отражено в «Вертинских анналах». К уже рассмотренному известию этого источника не будем возвращаться; среди других[635] следует вспомнить о сообщении, касающемся нападения руси на Константинополь в 860 г., переданном, правда, позднее Иоанном Диаконом (жившим на рубеже X и XI вв.), но основанном на более ранних известиях. Этот источник не назвал руси, а приписал нападение норманнам (Normaliorum gentes)[636]. Употребление этого определения не требует специального комментария: на территории Византии русь чаще всего представляли норманны, как купцы или послы, по ним и формировалось представление о руси, и это обстоятельство также влияло на значение западных названий.
632
О языках, на которых говорят потомки Ноя, "Повесть временных лет" пишет: "От сихъ же 70 и дъвою языку бысть языкъ Словеньскъ" (ПВЛ, ч. 1, с. 11); и, говоря о размещении славян, не называет их языка: "и тако разидеся Словеньский языкъ…" (там же). Далее в ней говорится о единстве славянского и русского языка: "А Словеньскый языкъ и рускый одно есть" (там же, с. 23). Карлгрен, исходя из скандинавского материала, считал, что названия порогов были переданы по-болгарски (Karlgren А. Dneprfossernes nordiskslaviske Navne. — In: Festskrift udg. af Københavns Univorsitet i Anledning af Universitets Aarsfest November, 1947. Copenhagen, 1947, s. 3–139). По Фальку, славянские названия порогов образованы под влиянием староукраинского наречия, что, впрочем, опровергает Экблум (Ekblom R. Ор. cit., S. 169){239}.
633
Название βαραγγοι встречается в византийских источниках только с 1034 г., как указал первым Гедеонов (Гедеонов С. Отрывки из исследований о варяжском вопросе, с. 130), а затем подтвердил Васильевский (Васильевский В. Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII вв. — ЖМНП, 1874, октябрь, с. 105, 139). Возникновение варяжского корпуса при императорском дворе автор связывал с отрядом, посланным Владимиром к императору в 980 г. (Там же, с. 121.) Об этом событии пишет его современник Стефан из Тарона и Яхья ал-Антаки (Розен В. Р. Император Василий Болгаробойца. Извлечения из летописи Яхъи Антиохийского. — ЗАН, 1883, т. 44, с. 1–447; Des Stephanos von Taron Armenische Geschichte. Leipzig, 1907, S. 250){240}.
634
"На родном языке литовцев бизон называется зубром" (Bisontem Lithvani lingua patria vocant suber…); "Тот зверь, который литовцы на своем языке называют лосем, германцы называют Ellend, а по-латыни — Alces" (Que fera Lithvanis sua lingua loss est eam Germani Ellend, ąuidam latina Alcen vocant. — Horberstein S. Rerum Moscovitarum Commontarii. Basileae, 1571, s. 109, 110).
636
Iohannis Diaconi Chronicon Venctum et Gradense. — MGH SS, t. VII. Hannoverae, 1846, p. 18.