В любом случае перед нами все те же Русь-Варяги. Тем более учитывая символическую связь Китоврасов с Меровингами (тем более, что летопись прямо называет их «высочайшим родом»), на которую мы неоднократно указывали в предыдущих работах.
Существовала ли прямая связь между родом Китоврасов и Ведевудом? В данный момент мы не можем дать на этот вопрос ни утвердительного, ни отрицательного ответа. С подобной неопределенностью мы и дальше столкнемся в отношении потомков Вейдевута — Романовых, чью высшую легитимность оспаривали на протяжении всего их Царствования, о чем мы уже говорили. Но сейчас речь идет не о собственно Романовых, а об их предках, упоминаемых в русско-литовских летописях. Дело в том, что одни и те же князья и цари по-славянорусски носят одни имена, по-«литовски» (жмудски или жемаитски) — другие. Мы можем, по-видимому, также сказать, что некоторые косвенные данные все же позволяют допустить возможность параллели Китоврас-Вейдевут. Латышский эпос Niedrishu Widewuts (в 24-х песнях), с которым мы по причине незнания языка смогли познакомиться только по французскому изданию, подробно рассказывает об этом полубаснословном царе. Согласно этим сказаниям, собранным приват-доцентом Юрьевского университета Лаутенбахом, «латышский» царь и жрец Ниедришу Видевут происходил от дела Виссикука и женского «божества» Кальды. Указание это весьма «тревожно»: ведь имя арийской «богини» Кали явно просматривается сквозь летописные наслоения… Не останавливаясь на этом подробно, мы вынуждены констатировать, что, как писал знаток данной проблематики барон Юлиус Эвола, это «течение несомненно имеет „экзогенные“, архаические истоки, восходящие к субстрату автохтонной традиции, имеющему множество явных параллелей с протоисторической традицией пеласгийского (выделено нами — В.К.) и протоэллинского средиземноморского типа». Во всяком случае, такие выводы приходится сделать из одного из сказаний. По другим (песни 1-я и 2-я) отца Видувута звали Радагансом-Стирансом, а мать — Гнединою, одною из дочерей языческого «божества» Перкуна (в славянском варианте, естественно, Перуна). Помимо указания опять-таки на «конное» имя матери прапредка Романовых, для нас небезынтересна «сверхъестественная» природа именно женской линии этого рода — и здесь нам приходится констатировать противоположность друидско-жреческого, матриархального закона салическому (т.е. меровингскому) праву, настаивавшему на сакральности мужского пола царя (короля). В то же время именно жена (Анастасия Романовна) положила начало «второй расе» Русских царей. Это поразительно подтверждает не только указанное у Жана Робена, но и вообще акцентирование женского начала мировправления у некоторых авторов-традиционалистов (вне зависимости от оценок данного факта).
В четвертой песне о Видувуте рассказывается, как по удалении Гнедины Радаганс-Стииранс с сыном своим Ниедришем Видевустом и тремя великанами (в славянском прочтении — волотами), прежде побежденными Ниедришем, — Коукаравейсом, Кальнустуменсом и Гарбарджисом — предпринимает поход в южные страны.
Здесь начинается нечто, весьма для нас интересное. На обратном пути возле острова Рюгена, который, как известно, был родовым владением Руси = Дома Рюрикова, с Ниедришем Видевустом случается кораблекрушение; он, однако, спасается и получает приют у царя Рюгена — Одина и царицы Смаедины. В предыдущей работе «Русь Мировеева» мы, ссылаясь на Младшую Эдду, указывали на полумифического царя Одина троянского рода, превращенного затем человеческой памятью в языческое божество (тождественно, кстати, Перуну-Перкуну, Видевустову баснословному прародителю), как на деда Рерира, правителя Страны Франков, а потому останавливаться на этом подробно мы здесь не будем. В имени же Смаедины явно звучит название баснословной реки Смородины или слова смарагд (изумруд). Образ древнейший и имеющий прямое отношение к истокам царского чина. «Принцесса царского рода, — истолковывал Эжен Канселье „Сказки матушки Гусыни“, — наделенная необычайными достоинствами, облачается в ослиную шкуру, скрывая изначальгную доброту (beaute), и только будущий супруг ее, т.е. царевич, опознает существо, сродное себе, по украшенному изумрудом, смарагдом, колечку, спрятанному в испеченном царевной слоеном пироге. Отзвуком этой истории является другая, о хрустальной (de verre), зеленоватой туфельке Золушки — Cendrillion — которую зовут иногда Луция — Cucendron — и обозначают греческим Х (кси) как луч в золе […] Смарагд мудрецов драгоценен именно зеленым цветом — цветом всеобщей души. Бесконечно важно, что указание именно на этот цвет содержится в самом названии Изумрудной Скрижали (Table Smaragdine) […] Напомним также, что Виктор Гюго в своем романе о Соборе Владычицы нашей в Париже […] делает юную и соблазнительную Эсмеральду (Смрагдовую) объектом любовной страсти конного (chevalier) Феба (Phebus)».
Совершенно очевидно, что, описывая пребывание Видевуста у Одина и Смаедины после кораблекрушения, безымянный списатель предания повествует о некоем особом царском посвящении, хотя сегодня нам крайне трудно поянть, в чем именно оно заключалась. Разумеется, нам скорее поведают о том, как Видевуст рассказывал Одину о их совместном с отцом путешествии в Рим (!), о том, как в походе этом умер отец Ниедриша Видевуста, после чего мореплаватели приблизились, потерпев кораблекрушение, к отрову Рюгену (песнь 6-я). Песни с 7 по 17 рассказывают о многочисленных приключениях в духе сренедневековой словесности вплоть до поисков исчезающей царской жены в подземном царстве (орфический миф!). В конечном счете Видевуст объединяет латышские роды в одно государство и становится первым балтским царем. Четвертый сын его Надравс получает в удел земли между реками Байкою и Руссою: в пределах этих земель находилось савященное место Ромова, или Ромава, исконное местопребывание Криво-Кривейте (песнь 23-я). Достигнув возраста 116 лет и родив двенадцать сыновей, Видевуст передает свое царство брату Прутено (по другим родословиям, вспомим, Прутено был братом Пруса, Рюрикова предка, точнее, одного из предков) и сжигает себя в Ромове пред священным дубом (тем самым). Пепел его был зарыт на горе в Перкуоне, под камнем-великаном, посвященном идолу Перкуна (того самого Одина). Так заканчивается песнь 24-я и с нею вместе баснословное жизнеописание предка Романовых. Между прочим, гораздо более сложное и вызывающее больше недоумений и сомнений, нежели все, известное нам о Рюрике. Во всяком случае, приходится сделать очень важный вывод: если Рюриковичи («Рош») были воплощением мужского, «солнечного» начала в династической истории Русской монархии, то предки Романовых («Реш») задают совершенно иную, «женственно-лунную» матрицу, связанную с фигурой не столько Царя, сколько Царицы. Царицы, пытавшейся поднять на себе непосильную для женских плеч, мужскую, Имперскую, ношу…
ИМЯ И ЖРЕБИЙ. НЕТИ И ТЕНИ
Весной 1347 года для постепенно приходящей в себя после усобиц северо-восточной Руси наступает важное событие — замирение между Москвой и Тверью.
«Тое же весны оженись Князь Великий: приведоша ему со Тфери Княжну Марию, дчерь Александрову Михайловича Тферского Князя; а ездили по ней Андрей Кобыла (родоначальник Захарьиных-Романовых) да Олексей Босоволков… Тое же зимы Князю Великому родися сын Данило. Дек. 15… Сент. 7 (в 1349 году) Великому Князю родись сын, и крести его Митрополит, и нарече имя ему Михаил… Тое же зимы (в 1350 г.) Князю Великому родись сын Иван… Февр. 3 родись ему сын Семен».
Тогда же положил Московский Великий Князь, с благословения святителя Алексия, грамоту детям:
«Слушали бы есте (вы братья) Владыки Олексея, тако же старых Бояр, хто хотел отцю нашему добра и нам. А пишу вам се слово того деля, чтобы не перестала память родителей наших с наша, и свеча бы не угасла».
С той грамоты начинается окончательное истребление в Доме младших Рюриковичей (Даниловичей) губительного для него и для страны в целом лествичного права и воссоздание древнего порядка наследования от отца к сыну, как это было при «старых князьях» (царях). Заслуги в этом святителя Алексия признаны историей, и не только церковной. Но мало кто обращал внимание, что у самых истоков восстановления древнего династического права стоит не кто иной, как «муж честен (знатен)» Андрей Кобыла, бывший одновременно великокняжеским сватом и деятельным устроителем московско-тверского замирения. Причем он не «подвернулся под руку» (так в те времена быть не могло), а именно приехал для этого из Новгорода и, по-видимому, специально. Любое непредвзятое размышление на эту тему неизбежно наводит на мысль: Андрей Иванович Кобыла из «княжат Решских» появляется при московском дворе (князе Рош) в решающее для Руси время, А решается не больше и не меньше, как главный вопрос государственного бытия — быть Русскому государству наследственной монархией, способной исполнять миссию Третьего Рима (Империя Ромеев уже клонится к упадку) или нет. Вне зависимости от того, являлся ли Вейдевут родичем Рюрика, но так или иначе устроение Рюриковой династии (пусть младшей, московской ее ветви — другой быть уже тогда не могло) вручается именно потомку Вейдевута, прибывающему из древнего, сакрального Новгорода-Словенска в молодую послеордынскую Москву. Кем же был Андрей Кобыла в это время в Новгороде? Исследователь новгородских древностей Василий Передольский рассказывает, что во многих грамотах ХП-ХШ веков упоминается некий Князь Куний Гость, или, по-литовски, Куни-гаса, что в переводе означает Конный гость. Он же и расшифровывает имя этого высокородного «гостя»: