Митроха вдруг осознал, что они уже не стоят на вершине крутояра, а давно шагают тесным проулком меж дворов.
— Ну... понимаю.
А в голове металась пойманной птицей нелепая мысль: откуда чужаку все это известно? И хотелось выпустить ее из клетки, чтоб улетела прочь.
— Я могу помочь тебе. Я и мои братья.
— Как это?
Мальчишка недоуменно озирался: куда они идут?
— Тебе нужно взять нас к себе на службу. Мы будем служить верно до тех пор, пока сам будешь этого хотеть. Ты должен лишь сказать: беру тебя и братьев твоих в службу, Равк.
Пока Митроха переваривал в уме диковинное предложение и режущее слух имя, они вышли к воротам дома, где стоял постоем дядька Иван Никитич. Было тихо и пустынно, даже псы, бесившиеся в городе по весне, не брехали.
Ворота отчего-то стояли незапертыми, одна створка была полуотворена. Равк остановился под скатной кровлей ворот и поманил к себе отрока. Митроха медлил. Он испугался, что чужак сам хочет украсть у него вещь, о которой говорил. Откуда он знает про нее?! А если он не один? Про каких-то братьев болтает... Из груди уже готов был вырваться крик: на дворе должен быть кто-то из служильцев или челяди, услышат, выбегут, спугнут татей.
Незнакомец внезапно сам ушел за створку ворот. Митроха приблизился и толкнул ее, отворив сильнее. Заглянул во двор. Никого. Горят окна, из поварни доносятся сытные запахи.
Он вернулся на улицу. Прислонился спиной к тыну, стоял, раздумывая. Краем глаза заметил светлую приближающуюся фигуру. Рука потянулась к засапожнику.
— Фу ты, напугал! Онька! Ты?.. Чего молчишь-то?
Как будто впрямь Онька — дуркует по уговору, живописует юрода. Без порток, замотанный будто бы в простынь, с голой грудью. И босой. На апрельской-то стылой земле.
— Ты что, дурак?
— Я Иванушка.
И голос был вовсе не Онькин. Митрохе опять стало страшно. Но про нож он забыл.
Босоногий подошел. Лицо теперь было хорошо видно — молодое, безусое. Он внимательно заглянул в глаза Митрохе, отчего тому стало вовсе неуютно.
— Не верь им, — попросил Иванушка. — Обманут.
— Никому я не верю, — пробормотал отрок, испытывая горячее желание задать стрекача.
— Хочешь к Студеному морю?
Митроху не удивил вопрос.
— Хочу.
— Назад не вернешься.
— Погибну? — Душа затрепетала.
— Не-ет. Вернуться не сможешь. Они не пустят. Вот это, — Иванушка протянул длань и почти дотронулся до груди отрока, — принадлежит им.
Митроха быстро закрылся рукой.
— Мне! — возразил.
— Значит, ты тоже будешь принадлежать им. — Иванушка помолчал и сказал грустно: — Кровь человечью станешь пить. Много. А от последней чаши устрашишься.
— Я не... не буду... — ошарашенно выдавил Митроха.
Босоногий мучил его. Внутри замутило — представилась чаша, полная крови. К горлу подступила тошнота. Он зажмурился.
— Ступай туда, где стоит полночное солнце. Там твое место.
Митроха сполз вниз по тыну и плюхнулся задом на полоску снега. Запустил пальцы в жесткий режущий наст, зачерпнул горсть и стал до боли, нещадно тереть лоб и щеки. Льдинки царапали кожу, и когда он отнял руку, увидел в ладони снежную кашу с кровью, быстро тающую.
Улица вновь была пуста.
3
Место звалось Орлецы. Двина, не сумев побороть эту препону, обогнула скалистый мыс большим заворотом. Будь это место не в полночных краях, а в низовских, стоять бы ныне на горе великому городу — стражу, воину, господину окрестных земель. Но на холодной малолюдной Двине не над кем было господствовать и не от кого сторожить. Села, погосты раскиданы по берегам редко, градов нет вовсе. Давным-давно, с тех пор и леса здешние полностью обновились, видела эта земля находников-варягов, приплывавших на разбой, видела воинственную чудь, жившую тут. Но от тех и других осталась только смутная память.
Так и стояло бы место пусто, если б не засвербело в старину у новгородцев возвести тут крепость, дабы уберечь свои северные угодья и промыслы от длинных рук московского князя. И вознесся некогда на мысу сторожевой град Орлец с каменным детинцем, посадом, валами и рвом.
Новгородцы же его потом и порушили. А Москва все равно пришла сюда, и никакая крепость не была бы ей помехой.
Митроха поддел мыском сапога обломок серого плитняка на краю обваленной стены. Тот сорвался, с шорохом увлек за собой сыпучее крошево древней кладки. В светло-синих северных сумерках отрок проследил путь камня, замершего внизу среди россыпи таких же осколков былой новгородской славы.