Боня полез за деньгами.
— Триста, — напомнила Таня Ким, забирая бутылку с коньяком у Африки. — Алик свидетель — по триста.
— Двести, я уже раньше сказал. Алику тысяча, Сэму пятьсот, что мне тогда останется? — взмолился Боня.
— А ты в следующий раз задницу свою под клиента подставь, чтоб знал, как деньги достаются, — съязвила Таня, по маленьким глоточкам отхлебывая коньяк.
— А я чо? Я ничо, девочки… Я всю понимаю, работа трудная. Только нигде вам больше так много не заработать. Я тоже иду на траты. Вон бельишко вам новое подкинул вместо разорванного… Тетке Прошмандовкиной платить надо?
— Спецовку ты так и так обязан выдавать по трудовому соглашению. И не забудь тампоны и гигиенические прокладки, как обещался. А тетка… не за что ей платить, с ней водкой можно рассчитаться, — зевнула Африка, показав фиолетовые десны.
— А ты вообще молчи, ты сегодня на себя только по двое принимала, а мы с Танькой всякий раз троих претерпевали, — взъелась на подругу Зелма, перенимая фляжку с коньяком у Тани.
— Ладно, не базарьте, без Прошмандовкиной тетки нам тоже трудно. Она на телефоне сидит, заказы добывает, — утихомирил их Боня.
Девочки устало замолчали. Боня отсчитал Зелме три бумажки по сотне.
— Довольна, молодая мама? — спросил он, оглядывая ее с головы до ног.
Она была в распахнутой кроличьей шубке. На легком черном платье на грудях отчетливо проступали пятна от молока.
— Во черти! Так надавили, что и молоко пошло.
— Ай, сколько той жизни! — махнул рукой Боня и сунул ей четвертую сотенную бумажку.
— А мы что под солярием с Танькой загорали? — взвилась на месте Африка.
Боня еще раз махнул рукой, чисто по–цыгански почесал правой рукой за левым ухом и выдал каждой по четыреста долларов. Потом вырвал у Зелмы фляжку, где на самом дне плескались остатки коньяка.
Собрался было пригубить фляжку, да потом брезгливо отвернулся от горлышка:
— Эй, вы там ничего у этих чеченов не подцепили?
— Это вы цепляете, — равнодушно ответила Таня Ким, забрала у него флягу и допила. — А нас награждаете.
— Э, зря ты девок балуешь, — покачал головой Алик — Али. — Работать плохо будут. Без прибыли останемся.
— Не обеднею, — сказал Боня. — Трогай потиху, спать уже пора. Прошмандовку к тетке, а нас в общагу.
Из темноты на окна машины сыпал какой–то мелкий, похожий на манную крупу, снежок. Али гнал машину по пустым улицам, не снижая скорости на поворотах. Девочки на заднем сиденье только безвольно мотали головами из стороны в сторону, когда машину слишком круто заносило на скользкой дороге.
Когда высаживали Зелму у теткиного подъезда, Боня напомнил:
— Скажи тетке, пусть перезвонит утром по вчерашним адресам и извинится, что не выполнили заказ. Завтра отработаем.
— Завтра выходной, — ответила Зелма.
— На пенсии отдыхать будете.
— Завтра выходной, сказала.
— Какой выходной! По выходным у нас самая работа.
Но Зелма уже захлопнула за собой дверцу машины, а девочки дружно отвернулись от Бони.
— После такой «работы» никаких денег не захочешь, — зевнула в кулачок Таня Ким. — Жди теперь, пока все заживет.
— Бабы живучие и заживучие.
4
— Тики–так бу сделано, начальничек!
Таня Ким вытянулась по струнке и приложила руку к голове, отчаянно ломаясь и отдавая честь дежурному сержанту, который строго–настрого приказал ей вернуться в палату через полчаса.
— Не цепляй ты ее, — прошамкала беззубым ртом кастелянша, запахиваясь в застиранный байковый халат, чтобы вместе с Таней выйти на улицу из кожно–венерологического диспансера. — Как матрасы все перетаскают, так я их отпущу назад. Впервой, что ли? Эта красавица проверенная, она у меня уже третий раз на излечении ошивается. Все у ней, как на собаке, заживает, и никто не скажет, что десять раз штопанная.
Таня Ким, в таком же долгополом байковым халате невероятного размера и безразмерных же галошах на босу ногу, выпорхнула на волю из стен с окнами за решеткой, от которых не отделаться, и зажмурилась от яркого солнца. Хоть и не баловала в этот год погода солнечными деньками, а у Тани уже проступили еле заметные веснушки.
С этими бледными конопушками и двумя короткими косичками, сейчас она вообще была похожа на несмышленого подростка, до того чисты и наивны были ее ледянисто–голубые глаза. Потому–то, какая–то старушка–посетительница во дворе, как только глянула на Таню, запричитала: