Когда Рейган и Папа Иоанн Павел II окрестили Советский Союз «империей зла», начался поток компромата, нам стали приписывать все самое отвратительное, в чем можно обвинить человека. [122] Помню, приезжаю однажды за границу, а там прямо в аэропорту стоит человек с «гневным» плакатом. Вижу, что он говорит по–русски. Подхожу, спрашиваю: «Давно стоишь?» — «Давно». — «Тебе заплатили?» — «Да». — «Но деньги–то уже получил?» — «Получил». — «Ну, так иди домой!» — «Правда, можно?» — обрадовался он.
<266> Был еще замечательный эпизод в Нью–Йорке. С нами был представитель Армянской Церкви. Звали его Паркев. По душе он человек был очень хороший, но его типично–армянская внешность в сочетании с акцентом и манерой говорить всегда вызвала улыбку. Тогда как раз глушили «Голос Америки». И вот на пресс–конференции с дальних рядов поднимается какой–то щупленький корреспондент и говорит — через микрофон, но еле–еле слышно: «Почему в Советском Союзе глушат «Голос Америки»»? А Паркев ему отвечает: «Я твой–то голос еле слышу». Зал грохнул от смеха, корреспондент был сконфужен.
Международные контакты приучили нас к определенной дисциплине мысли и выражения. В начале мы гордо заявляли — так, как привыкли у себя: «Православная Церковь считает…» Но после того, как одному из наших докладчиков был задан вопрос: «Простите, господин, а Вас Ваш Собор уполномочил говорить от лица Вашей Церкви?» — стали осторожнее и предпочитали выражаться иначе: «Моя точка зрения, соответствующая точке зрения Православной Церкви…»
Международный регламент выступлений — три минуты. Помню свой первый в жизни доклад в большом международном собрании. Микрофон включался на три минуты. Потом давалось еще 20 секунд и он просто выключался. Случалось так, что человек входил в воодушевление, что–то говорил, но его никто не слышал, кроме соседа.
Конечно, первые наши выступления носили характер трагикомический. Мы явились к инославным в полном нашем православном великолепии. Вспоминаю наш дебют в Нью–Дели. Когда мы выезжали из Загорска, стоял страшный холод. Я был в своей толстой ватной рясе, в сапогах, меховой шапке. Приехав в аэропорт Внуково, мы оставили свои шубы (потому что в Индии нас ожидала жарища), и остались в легких рясах, но рейс оказался довольно сложным, в Дели нас не принимали, вернули из Ташкента в Свердловск. Ну мы–то ладно, — мы были люди привычные, — но как индианки в легких сари прыгали по снегу, прежде чем <267> добежали до здания аэропорта! Две ночи ночевали мы там. Долетали до Ташкента — и обратно. Наконец, прилетели в Дели. Тогда мы, естественно, светского костюма не надевали и куда бы ни шли: в гостиницу, в зал заседаний, на экскурсию в Тадж–Махал, — всюду являлись во всем величии: в клобуках, в мантиях, в рясах. К моему номеру по утрам было «паломничество» — слышно было, как шлепают по полу босые ноги. В чем дело? Оказывается, в том, что я выставлял чистить свои сапоги — настоящие русские, поповские, с голенищами до колена, — а они решили, что этот ужасный бородатый человек еще и носит гвардейские королевские сапоги. Все наши «экуменические братья» ходили в легких рубашках с коротким рукавом, а мы изнемогали, но «блюли православие». Потом мы несколько смягчили свою строгость. [123]
Однажды на первой неделе поста выехали мы — делегация в тридцать человек — в Соединенные Штаты Америки. Сели за стол, а там все мясное — бифштексы всякие и прочее. Ну, поклевали мы гарнир — день, два. В конце концов чувствуем — ноги не держат. Выбирать гарнир из мясных блюд было, конечно, очень трудно — подливка–то все равно мясная! Обходились в основном хлебом и кофе, которого выпили колоссальное количество. По соседству с нами жил старообрядческий епископ — вот ему так до конца и носили в номер огурцы и помидоры. А мы… Пострадали? Да, конечно, пострадали. Приехав в Москву, пошли на покаяние, возместили свое вынужденное «отступление» картошкой без масла. Поэтому, конечно, экуменизм оказал на нас влияние, но не настолько, чтобы — упаси Бог! — в чем–то отступить от своей православной веры.