Я хотя бы уже не в таком мраке. Знаю эффективность «арабского телефона»{124} у баб. Где бы Мария ни находилась — весть до нее дойдет. Если она вообще где-то есть.
Встречаю других подружек. Толстую Дусю, разряженную под принцессу, пудра-завивка, под руку с офицером с погонами, широкими, как гадальные карты, и еще Любу, одну из тех многочисленных Люб, и еще старую, всегда поучающую Агафью… Надежда во мне воскресает.
А дни идут. Девушки кормят меня приварками из русского лагеря. На моих глазах расцветают идиллии, строятся или рушатся: свидания назначаются у входа в лагерь. Красивый военный победитель всегда выглядит лучше, чем жалкий заключенный, но военный проездом, военному наплевать, — на нем нельзя строить или мечтать, что строишь. Женщинам необходимо мечтать, что они строят.
Однажды Толстая Дуся, вся радостная, говорит мне, что Мария в Пренцлау, да, да, это точно! Она узнала это через своего офицера, Мария Иосифовна Татарченко, — ну точно! — дивчина такая вот эдакая, с голубыми глазами и все такое, она ж ее знает, а как же!
Во всяком случае, мне здесь надоело, я начинаю сникать, паника растет, охватывает меня, осточертело слоняться здесь, в этих развалинах, в этом порту, который даже и не морской, в этом порту с маслянистыми водами, в которых гниют вспоротые суда. Сделать все что угодно, даже глупость, но шевелиться. Надоедаю всем девчатам своими просьбами, передаю им письма, оставил даже одно в конторе, на всякий случай… Теперь, в дорогу! Направление — Пренцлау.
Шестьдесят километров протопал за сутки. А глупо: опять прихожу среди ночи, и вынужден до утра кантоваться. И здесь я остался с носом. В Пренцлау никакого лагеря нет. Маленький гарнизон, где никто не может мне ничего сказать, где мне дают понять, что я надоел с моими сердечными муками. Фронтовые и отпускные романы надо уметь перечеркивать по возвращении. Мужчина ты или кто? В конце-то концов, может, она как раз взяла и перечеркнула? Быть может, ей-то и не хотелось во Францию, в эту дрянную страну, где работяга с голоду погибает под сапогом капиталистов, — а ты об этом подумал, товарищ француз? Не может быть! И вообще мне плевать, вернусь я во Францию или нет! Я согласен и на СССР, — да на что угодно, но только с ней. Она это прекрасно знает! Военные посмеиваются.
Кручусь, разнюхиваю, расспрашиваю. Надежда течет сквозь пальцы. По вечерам тревога такая сильная, я в полном смятении, паника растекается по моим венам при смутном упоминании о том, что видели какую-то девушку, похожую на ту, что я описываю, в зачехленной повозке, вместе с другими женщинами и солдатней, — я ухожу.
Исколесил я эту дрянную страну во всех направлениях. Топал из одного разрушенного города в другой, руководствуясь сведениями, от которых бы просто пожал плечами, если бы был в своем уме. Попадая иногда в самую гущу едва отвоеванной военный зоны, слыша порой канонаду по другую сторону холма. Я шел и шел. Дважды встречались французы с Грэтц А. Г. И ничего. Вернулся в Штеттин. Ушел оттуда.
Ботинки мои превратились в бесформенные мешки, прорванные повсюду. Однажды вечером топал я между двумя холмами, где перед тем шел танковый бой. На одном холме — разодранные русские танки, на другом — немецкие. Все убитые русские были погребены. Над каждой могилой — небольшой коренастый обелиск из фанеры, обмазанный ярко-красной краской, красная звезда пришпилена сверху, имя парня прописано аккуратным почерком. Немцы гнили там же, где пали, с открытой пастью полной мух. В ложбине, между холмами, — домишко. Всем, что в нем было, посыпаны склоны обоих холмов. Снег пухового одеяла лежит далеко на лугах, — совсем белый возле самого дома, редеющий дальше и дальше. О близости жилья почти всегда предупреждает одна и та же вещь: пух из одеяла. Перина — это то самое первое смешное, что попадается под руку, когда хочешь отметить победу. Вспоров штыком, вытряхиваешь ее под солнцем, перья летят, летят, за все цепляются и все покрывают, гуляй, душа!
Немецкие мертвые все еще в сапогах, как странно. Затаив дыхание из-за зловония, стаскиваю сапоги с одного дылды, примерно моего роста. Скользит, как в масле, кожа сползает с сапогом вместе, нога торчит, растекаясь коричневой жижей. Я бросаю сапог, убегаю, — меня выворачивает так, аж душа срывается. Обойдусь без сапог.
Пригородный домик, порядок в котором наверняка тщательно наводился, — сейчас вверх дном. Вошел я туда, ища уголок, где бы переночевать, думал, что он пуст. Увядшая толстая немка возникает в халате, просит не обирать, сообщает мне, что сама обожает русских, что ее покойный муж был русским, что его звали Петром, а она его называла своим Петрушкой, она принимает меня за русака, наверное. Тем временем подваливает какой-то русский капрал, пренебрежительно и машинально роется в барахле. Она цепляется за него. Рассказывает ему в слезах о своем Петрушке. Русачок говорит мне: «Осточертела мне эта старуха со своей петрушкой! Да что она все мне про петрушку талдычит?» По-русски «петрушка» это не только ласкательное от Петр, но еще и «овощная травка». Смешно, не правда ли? Не подлить ли вам еще чайку?