ГЛАВА 5
К'ВЕСТ
Стелла молчит, и ее настроение падает так быстро, что я могу только с тревогой наблюдать, как активность в ее голове затихает, словно городской квартал, в котором отключили электричество.
Я изо всех сил стараюсь не заснуть и активирую все центры удовольствия, к которым у меня есть доступ, пока сжимаю ее в объятиях, наслаждаясь тем, как она ощущается, когда я сильнее прижимаю ее к своей груди, принимая вес, перекатываясь на спину и укладывая ее на себя. Мой пот остывает на ней, и там, где она не прилипает к моим участкам, которые имеют человеческую кожу (или достаточно близкий эквивалент), ей становится холодно. Я глажу ее предплечье ладонью.
Ты лежишь на одеяле, идиот, я понимаю. Я копошусь, чтобы высвободить его, выворачиваюсь набок, воюю с толстым покрывалом, которое обвивается вокруг ног, удерживая их в ловушке — чувство, которое я ненавижу, которое заставляет панику подниматься внутри, как, я полагаю, какой-то древний инстинкт связанного сетями. Но в конце концов я расправляю постель и отодвигаю покрывало достаточно, чтобы мы могли укрыться.
Во время этого процесса Стелла ни разу не пошевелилась. Она никак не реагирует на то, что я держу ее, и мысленно не сопротивляется моим действиям. Она позволяет мне играть на ее центрах счастья с максимальным доступом, который можно дать известному дирижеру оркестра, если бы только у меня было такое умение. Я могу сказать, что иногда путаюсь в секторах и попадаю в другие точки, но она не жалуется. Просто позволяет себе чувствовать все, чем я могу смягчить ее реальность.
Я не позволяю себе уснуть раньше нее, — и только после того, как она уже парит на блаженном облаке, проецируя те же образы странных трепещущих насекомых, которые приводят ее в восторг.
Когда я просыпаюсь, в комнате темно, лампа выключена. Однако из приоткрытой двери льется свет, а запах еды и громкое шкворчание мяса в раскаленном масле приводят меня в чувство настолько, что я поднимаюсь в вертикальное положение.
Я, спотыкаясь, выхожу из спальни, а Стелла поднимает голову, в одной руке у нее лопаточка, изо рта торчит полоска бекона, глаза расширяются.
Следую за ее взглядом, опускающимся ниже моего пупка, туда, где на мне нет ни клочка одежды.
Мой пенис гордо торчит, как матросский марлинспик6.
Неудивительно, что таз кажется напряженным и горячим. Этого мне стоит ожидать от семейной жизни? С самого первого раза со Стеллой я был отвлечен мыслями о сексе с ней, а прошлой ночью был поглощен надеждой, что она подаст мне сигнал, что тоже хочет спариться со мной. Для того, кто не понимал привлекательности секса или стремления к спариванию, это поразительно. Действительно, ошеломляюще.
Это нормально?
Я не осознаю, что озвучил вопрос вслух, пока Стелла не издает звук, похожий на сдавленный смешок.
Я отвлекаюсь от себя и смотрю на нее.
Ее щеки вспыхивают румянцем, и она переводит внимание на содержимое странной складной сковороды. Стелла закрывает крышку, смотрит на часы над плитой, а затем ставит противень с полосками бекона на остывающую конфорку, откладывает лопаточку и подходит к обеденному столу, опираясь руками о прочные доски, из которых состоит столешница.
Она бросает на меня взгляд через плечо, приподнимая бедра.
— Давай, — она плюет себе на руку и задирает ночную рубашку (предмет одежды, который у меня никогда не было причин замечать или иметь мнение о нем, пока я не увидел, как он облегает ее изгибы), пока та не сбивается во впадинку на пухлых ягодицах, и размазывает слюну между половыми губами.
Думал ли я раньше, что был ошеломлен?
— Мне это снится? — в горле першит, и слова выходят сухими.
Стелла смеется.
— Поторопись, или то, что в вафельнице, сгорит.
Я даже не спрашиваю, хочет ли она удовольствия. Вероятно, с меньшей утонченностью, чем если бы я был в полном сознании, я воздействую на ее центры удовлетворения, пока она не возбуждается, а я проигрываю, как она трогала себя, чтобы стать влажной, когда я вхожу в нее, — это было возбуждающе, — заставляя нас обоих застонать.
Она наклоняется над столом, и столовое серебро гремит по тарелкам, но конструкция стола прочная. Твердый и чертовски тяжелый, поэтому он едва двигается, даже несмотря на энтузиазм моих толчков. У меня есть только мгновение, чтобы подумать, что Стелла знала о строении стола не понаслышке — и еще мгновение, чтобы отбросить мысль о том, что она, вероятно, отдавалась Бэрону вот так, именно таким образом, потому что я действительно уверен, что он просыпался голодным по этому трогательному созданию, которым является его жена, его хитрая пара, эта утренняя сирена. Я поддаюсь порыву врезаться в ее тело, вонзаясь в нее с такой силой, будто могу протаранить ее насквозь до противоположной стены.