Без малого полторы тысячи конников, не покидая седел, оставались внизу, у подножия горы, недалече от княжеских курганов, в которых покоились останки прежних вождей. К святилищу поднялись только три десятка человек. Впереди вели под уздцы коня, на котором сидел четырехлеток Святослав. По одну сторону от него шел Свенельд, по другую мать — Ольга. За ними самые достопочтенные из князей да несколько прославленных витязей Игоревой дружины.
Сам холм в эти минуты представлял собой величественное зрелище, — огненная корона его высоких костров, окаймлявших четырехгранный столп, с вырубленным на нем изображением Единого, Непроявленного, Бесконечного, на многие версты была видна на север и на юг, на запад и на восток. Столп был увенчан четырьмя головами, следившие каждая за своей стороной света, так что не только людям издалече был зрим символ их понимания Предвечного, но и ему хорошо было видно все окрест: приглушенно рокочущую толпу внизу, мрачные курганы, большие и малые холмы, и на одном из них обнесенный высокой стеной Киев-град, белесые воды Днепра и Почайны, серые щетки лесов, синеющие и светлеющие подходя к небостыку, а между ними черные проплешины отдыхающих до весны нив, поднимающихся время от времени над ними каких-то крупных птиц, и, конечно, небо… пусть низкое, отяжелевшее от студеной воды, подчас высыпающейся из него то моросящим дождем, то редкой снежной крупой, но все равно обетованное.
Этот день не был одним из тех святых дней, в которые обычай требовал зажигать в святилищах высокие костры, так что с каждого священного холма с наступлением сумерек видна была мерцающая сеть ближних и дальних огней, разбегающаяся по всей земле русской, связывая между собой углубленными и сосредоточенными помышлениями о сокровенном все самые отдаленные города и веси. Но киевские волхвы позволяли себе в угоду княжеским причудам отклоняться от священных установлений русского Закона, служению которому им предполагалось посвятить свою жизнь от первого до последнего дня. Поговаривали, что некоторые из них не гнушались плотских удовольствий и даже копили богатства, подобно евреям или простым пахарям и торговцам. Впрочем, уже одно то, что сейчас поверх широких белых одежд, расшитых священными знаками, на их плечи были наброшены шубы (порой куньи и лисьи), — говорило только об их изнеженности.
Восемь волхвов, стоявших каждый возле одного из восьми костров, кольцом обступивших четырехглавое изваяние Рода, негромко пели гимн, посвященный одной из его сущностей — воинственному Перуну. Их бритые головы были прикрыты белыми колпаками, из-под которых торчали длинные хвосты оставленных на макушах прядей. Из храма, представлявшего собой вытянутую деревянную постройку, полукругом огибавшую площадку требища[284], вышло еще несколько служителей русского Бога. Впереди вышагивал облакопрогонитель Добролюб. Он был высок и широк, а из распахнутой собольей шубы едва ли не на полтора локтя выступало украшенное вышивными узорами долгой рубахи огромное пузо. Он приветствовал князей таким толстым и глухим голосом, что, казалось, говорил из пустой бочки. Затем Добролюб трижды окропил пришедших водой из трех святых источников, подаваемую в чашах стоящими за его спиной волхвами, прогудел скороговоркой какие-то слова, после чего он провел Ольгу между кострами к изваянию и оставил здесь одну для молитвы.
Гигантские клочья раскосмаченного дыма, нервные сети кроваво-красных искр с каждым новым порывом сырого ветра набрасывалиь на людей, наблюдавших за истовыми поклонами коленопреклоненной княгини. Сквозь хруст гложущего поленья Сварожича[285], сквозь посвист крыльев кружащего над горой Стрибога[286] они могли различать напевную, но вместе с тем страстную речь Ольги.
— …во зеленом лугу у Рода Всевышнего есть зелья могучия, а в них сила видимая-невидимая. Надо мне сорвать три былинки: белую, черную, красную. Мать-Макошь, дай мне красную былинку, буду метать ту былинку за море-окиян, на остров на Буян, под мечь-кладенец; Велес рогатый, дай мне черную былинку, покачу ее под черного ворона, того ворона, что свил гнездо на семи дубах, в чьем гнезде лежит уздечка бранная с коня богатырского; Перуне небесный, дай мне белую былинку, я заткну былинку за пояс узорчатый, а в поясе в узорчатом зашит, завит колчан с каленой стрелой…