— Вот это крада достойная светлейшего князя! — самозабвенно восклицала Ольга, не в силах оторвать от царственного зрелища глаз, наполненных отраженным огнем пожарища.
Эти, полыхающие огнем, глаза с жадностью пожирали взлетающие над гибнущим городом громадные языки пламени, с безумными криками выбегающих из горящих ворот людей, в отчаянии прыгающих с двухсаженной высоты стен. Картины происходящего служили будто бы топливом для Ольгиных глаз, и чем душераздирающей они случались, тем жарче пламенели ее ненасытные очи.
А люди бежали от города, их убивали и убивали, а иных ловили, вязали руки, ноги, бросали в специально приготовленные для того телеги…
— Ну что, теперь нехватки в рабах долго не будет, — все так же, точно пуповиной соединенная взором с умирающим Искоростенем, сладострастно выдохнула жаркие слова княгиня, когда к ней подбежал исполненный радостного трепета Свенельд. — И хазарский царь будет доволен, и с греческим будет о чем поговорить.
Свенельд только ликующе похрюкивал в ответ, не находя слов.
— Светлейшая, — негаданно рядом с ними возник не вполне трезвый голос барда Иггивлада, — это великое событие должно быть… записано песней… То есть я уже сочинил… Там так… это… Как из города великого из Киева…
Но Ольга, кликнула своих людей, и ни словом не удостоив песельника, так и не глянув на Свенельда, спешно скрылась в редеющем мраке.
— Князь, — не долго думая Иггивлад перенес свое внимание на Свенельда, — послушай мое… мою… новую…
— Вот еще! Мне твои несуразицы выслушивать! — и он тоже исчез.
По понятной причине с некоторым запозданием оценивая изменения окружающих обстоятельств Иггивлад был несколько удивлен, обнаружив отсутствие объектов своего внимания. И хотя здесь, в становище, на изрядном удалении от догорающего города, особенного оживления не наблюдалось, все же какие-то человеческие тени от случая к случаю возникали перед его расплывающимся взором. А ему сейчас совершенно необходимо было приискать хоть какого-то слушателя.
— Стой! Погоди! — бросался он то за тающим конником, то за гурьбой обозных людей, волокущих огромное бревно.
Наконец ему удалось настичь менее прыткую тень, которая оказалась тучным Зайцем — сподручником кашевара. Помимо того, что Заяц был тучен и немолод, что ограничивало скорость его перемещения в пространстве, он еще и, подобно Иггивладу, в общей кутерьме успел принести неурочную жертву каким-то напитком. Оттого песнопевцу выпала возможность не только угнаться за ним, но и повстречать, если не взаимопонимание, то нечто похожее на уважительность.
— Я, Заяц, видя… на величавые дела нашей княгини, сложил песнь, — не без достоинств возвестил Иггивлад, лишь только ему удалось завладеть вниманием кашевара. — Еще никто ее не слыхал. Даже сама Ольга, хоть имела жадание[292], да не имела случая преклонить к ней свой слух. Ты первым будешь. Слушай. Гусли я с собой не взял. Их чинить надо. Так слушай. Как из города великого из Киева… из Киева… Нет, как это? Как из города великого из Киева… В общем там так: как прибили Игоря древляне, пришла Ольга под стены Искоростеня вместе с сыном своим Святославом…
Лицо старого Зайца терявшееся в сумраке стало более различимо Иггивладу, поскольку приблизилось к его лицу вплотную.
— Да что ты врешь, — вместе со словами сочинителя накрыла плотная волна хмельных испарений, — сын у Ольги — четырехлеток. Куда бы она с ним пошла?
— Да ты слушай! С сыном, без сына, какая разница? А эти, значит, древляне, затворились в городе, и ни туда, ни сюда. И вот послали к ней древляне человека спросить, чего она хочет, и сулили ей меха и мед, и все такое…
— Ну ври, ври, — уронил голову на грудь Заяц.
— А Ольга и говорит им, не надо, мол мне ваших мехов, а дайте мне от каждого двора по три голубя и по три воробья…
Кашевар хоть, казалось, навсегда ушел в себя, тут вновь вскинул голову и уставился на Иггивлада круглыми от изумления глазами.
— Ну, а древляне, конечно, обрадовались, что за такую плату Ольга соглашается от города отступить. Ну, и прислали ей голубей с воробьями. А княгиня хитра была, взяла, да и привязала к каждой птице по ветошке, и пустила их. Полетели голуби с воробьями в свои гнезда, — и город подожгли…