А великий путь русского князя всего только начинался, и нельзя было терять отпущенных для одоления этого пути дней. Прощаясь с воинствами тех народов, что положили с ним завет воевать один только Итиль, а далее не идти, готовя к дальнейшему пути ратолюбцев, Святослав, разумеется, и не помыслив в эту ночь ни о каком сне, объезжал свои отряды, как вдруг сквозь немолчный шум, соединивший многие тьмы криков, стонов, проклятий и хвалословий, такой же едучий, как и вездесущий дым, услыхал дивные, казавшиеся здесь просто невозможными, звуки русских гуслей… и русскую молвь, неверотно, волшебно порхавшую над переливчатой звонкострунной волной. Но главное, то была не просто удалая либо задумчивая голосяница, какими сейчас (немедленно вспомнилось Святославу), в дни светлотекучих русальских праздников, полнится вся земля русская. Нет, то было волховничье песнословие, мало известное, а прежде того, совершенно излишнее для всякого непосвященного.
Князь осадил своего коня. Дальний голос волхва был едва различим, но в сердце Святослава бережно хранилось каждое слово, слагавшее ту песнь, некогда поверенную ему достославным облакопрогонителем Богомилом.
— Слава тебе… Слава… — невольно повториол про себя русский князь, и странно было бы ему не усмотреть в происходящем горней подсказки Того, Кто всегда пребывает в истинном.
Сквозь хриплую захлебку издыхающего чудовища по прозванию Итиль трудно было распознать, откуда доносились те звуки. Похоже, они прилетали из-за нетронутой разрушением бедняцкой окраины города, откуда-то от берега реки.
— Туда! — махнул рукой Святослав.
Чудное звукосогласие замерло, его воздушный след тут же замело липким сором земных звучаний, и князь вновь остановился. Одолевающие отчаяние, глаза его цвета дождевых облаков силились распознать путь, недоступный суетному зрению…
А на песчаном речном берегу сидел Словиша, отложив неказистые гусли свои под куст высокой травы, сочные побеги которой были украшены розоватыми кисточками. Два десятка лет назад почти еще юнаком в числе прочих полонян привезли его сюда из полянской Руси наемыши итильских работорговцев. Двадцать лет пришлось отдать борению с игом плотоядного племени, стремившегося изнурять его ради собственной пользы, вместо того, чтобы посвятить данные Родом силы делу своего народа. Неслучайное стечение обстоятельств сблизило в пространстве пути двух людей, души которых вскормлены были могучим духом величайшего русского волхва, подняты над землей одной и той же неземной волей. Но должны ли были пересечься их дороги?
Словиша сидел, обхватив колени руками, подтянув их к небрежно остриженному подбородку, смотрел на воду, и какое-то юношеское выражение удивления дрожало в его застывшем светлом взоре. Русский удар разнес паразитскую шайку, не только державшую в своих руках все дороги, ведущие к полдню и державам, что первыми встречают солнце, не только грабившую русские караваны, но и непосредственным проникновением в живое тело народа русского вызывавшую в нем гниение и смерти. Этот удар выбил из цепких рук то, что от начала времен составляло их главную силу — золото… «Но что же так поздно? — думал Словиша. — Как жалко вот просто утекших в этот песок юностных сил». Он все продолжал глядеть на неутомимый поток, не сетующий ни на что, не ищущий ни у кого ответа на то, долго ли, для чего ему бежать, и не напрасны ли его усилия… И бело-синие блестки плавились, туманились, расползались в наполненных утренним светом глазах.
На отдаленной песчаной гриве простоволосая-черноволосая пухлая баба в золотняных лохмотьях то стенала, заламывая высоко над головой все в синевицах голые руки, то вдруг заливалась хватской песнюшкой, должно быть, похабной, поскольку сопровождала ее вовсе непотребными телодвижениями, и вновь ревела белугой. Внизу гряды, кое-где поросшей малюсенькими тополевыми кусточками, ее стоны подкрепляла самозабвенным воем забежавшая сюда же от огневщины ночного переполоха хромая пятнистая сука.