— Надеть, чтобы Мать-Земля силу дала, — нарочно говорил как можно тише рослый тоненький Хлебослав, чтобы придать словам своим особенную значимость. — Для того нать о сыру землю удариться…
— Как удариться? Головой? — прыснул коротким смешком, который так долго был сдавливаем жутко-сладостным трепетом, самый маленький в этом собрании по имени Мураш.
И старательно нагнетаемую Хлебославом напряженность разнес вдребезги удар единодушного хохота.
— Не понимаешь, так молкни! — озлился рассказчик, но продолжал. — Надобно натереть двенадцать ножей соком двенадцати трав. Воткнуть их в пень. А потом кувыркнуться через тот пень. И беспременно волком станешь.
— Да ну! Вот это да! — зашелестели вновь озабоченные сникшие мальчишечьи голоса. — А ты уж опробовал?
— Ну-у… Как это оно… Вобще-то… — боролся с искушением просящейся на язык лжи Хлебослав. — Я того… Я бы испробовал… Только если вот так волком-то обернешься, а кто-то хоть один нож из пня выдернет, так уж никогда обратно вид человечий не воротишь.
Добронравный хозяин со своей хозяйкой, со всей общиной, с волхвом-ведуном обходят совместно возделываемую ниву. Кропят святой водой, взятой из Русалочьего ключа, залог своего безыскусного счастья. Стремительные касатки-ласточки, носящиеся над полем, словно с поцелуем льнут к усатым, торчащим в небо, колосьям, то и дело извергающим летучие дымки плодотворной пыльцы. Знать, дождю быть, хоть и румянится краснопогодье. И хоть мимолетны летние грозы-скороливы, — расплескали крылатые вилы, берегини народа русского, небесную влагу по земле, и вновь ведро, — а только мало ли что бывает, ни в одних вилах Бог. Оттого на всяк случай поют поселяне:
Седобородый отшельник вышел из своего лесного убежища набрать воды из чистого ключа. Безучасными к мирским хлопотам глазами своими, способными во всех существах земных различать тресветлого Рода, и каждое создание видеть в нем, Властителе всей вселенной, поглядел подвижник на тот коловерт, на многоцветный вырь, несущий в однообразном движении своем ничуть не изменившийся за сто лет поток нерукотворных образов, и ничего не отобразилось на древнем лице его. Лишь бескровные губы сами собой прошептали
Радужно переливна русальская Русь. Пышут крепкой листвой леса. По лугам в лиловатой дымке метельчатых трав просыпана вся сокровищница разнотравья. Летит душистая цветочная пыль. В медовом мареве ее дрожат зеленые холмы и многоцветные долы, и темные боры, и сквозистые рощи, и сам, стелющийся под колеса огнезарной повозки играющего Хорса, могучий Днепр. Во всем говорит, дышит, отовсюду смотрит Высшая Душа, спрятанная по ту сторону каждого образа, непроявленная внешне, но распознаваемая сердцем, которое избрала она храмом своим. Душа, Род — единственное знание, надобное человеку.
Зовет Русалия. Сзывает на великое гульбище народ отовсюду. Сверестят сопели, ухают бубны, визжат гудки. Оставили девушки березку, которой ветки в косы заплетали, лентами, убрусами украшали, к музыкантам заспешили. Волхв-гусляр — начальник гудьбы и плясок, предводитель дружины русальцев — ведовскими голосами говорящих струн приглашает на событие весь подсолнечный мир. И впрямь ведь отзывается ему окружность: щебетливые птицы, жуки и мухи, шмели и кобылки, даже квакушки, выставив из речной травы свои острые бурые рыльца, не в силах сдержать разнеживших их восторгов — заливаются. Со всех сторон по узорному малахиту холмов и долин стекаются на призывы ватафина белые в ярких пятнах людские ручейки. А русальская дружина — одиннадцать достойнейших парней, не просто нарядно одетых, но еще и обвязанных всякими лентами и листьями, с привешенными к поясам и башмакам позвонками-бубенчиками, в высоких красных колпаках, уж выгородили своими чудоносными жезлами, с резными головами птиц и русских Богов, круг на низкотравной лужевине, поросшей конотопом, для одной из главиц этих дней — девицы, приходящей в образе самой крылатой Берегини — русалки.
Вот и она, избранная всем миром краса ненаглядная — краше и выдумать невозможно. На ней рубаха подоткнута так, что стройные сильные лысты оголились едва не до самых коленок. Зато рукава рубахи ее таковы, что как опустит девица руки, так руква те до травы достают! А как взмахнет — точно крыльями затрепещет. На правом-то рукаве воды вышиты, леса и рощения всякие. А на левом рукаве — птицы разные да облака летучие. Косы девицы дивно длинны. На белявой голове очелье широкое, спереди на нем солнце речным жемчугом выложено. По спине ленты голубосиние со звездами.