М. П. Погодин
Русая коса
— Что с тобою сделалось, товарищ? — спросил молодой Д., вошед в комнату приятеля своего Минского. — Давным-давно ты ни к кому из нас не являешься; йенские ученые ведомости лежат у тебя на столе неразрезанные, и даже… любезный твой «Нестор» [1] — вот он — покрыт новою пылью сверх собственной древней!
— Ты все шутишь, Александр! Мне не до шуток.
— О чем же грустишь ты, смею спросить? Все твои знакомые теряются в догадках. Мы ума приложить не можем… и мне поручено выведать твою тайну, во что бы то ни стало. Отчего в тебе такая перемена?
— О какой перемене говоришь ты? Если бы не сказал ты о ней теперь, мне и в голову не пришла бы мысль, что во мне есть какая-нибудь. Давно ли я виделся со всеми вами, говорил о литературных новостях, спорил…
— Поздравляю… Ты зерно с древним монахом заслушался какой-нибудь райской птички [2], хотя они и редко залетают к нам ныне. Да не спугнул ли я ее?.. Знаешь ли, что со времени твоего затворничества вышел новый том «Истории» Карамзина, Жуковский перевел еще одну Байронову поэму… [3] Словом, ты целую неделю сидишь дома.
— И это может быть. Я погружен в созерцание: не мудрено, что времени для меня кет.
— Но и прежде ты погружался в созерцание; однако ж товарищи имели удовольствие принимать в нем участие… Перестань вертеться: притворство к тебе не пристало; впрочем, я уже поймал тебя: ты не принял участия в моих известиях; значит, что у тебя на душе таится что-то важное, необыкновенное… И если б я не боялся пресловутой твоей философии, твоих насмешек над моим каким-то легкомыслием, то представил бы тебе свою догадку, отвергаемую, однако ж, нашими товарищами. Ты улыбаешься… Добрый знак! Смелее, смелее, ну — выговори!
— Я… влю… нет… мне кажется теперь, что я могу… что можно влюбляться.
— Браво! браво! Так я и предполагал. Ну что, философ, где твоя философия? Теперь станешь смеяться над нами, обыкновенными смертными, не могущими возвыситься до любви к идеалам мимо ничтожных прелестей брения [4]. И тебя пленило это ничтожное брение, эта бедная существенность. Ты упал с своего седьмого неба. Не правда ли, что лучше было ходить по земле: ты ушибся бы не так больно. Я радуюсь от чистого сердца; а то было ты совсем запугал нас своею стоическою твердостию: мы краснели, когда приходил ты к нам в комнату с своими учеными диссертациями, с своими филантропическими видами; мы стыдились мимолетных своих мечтаний. — Кому же мир конечный одолжен за возвращение любезных прав своих?
— Русой косе!
— Русой косе! Я горю любопытством… Расскажи мне свое похождение.
— Обещаешься ли молчать и не смеяться надо мною?
— Молчать я согласен, но не смеяться едва ли смогу. Только не мучь меня и говори поскорее.
— Слушай. Ты знаешь, что я несколько лет вхож в дом к графу О. и пользуюсь благосклонностию всего семейства; знаешь, что у графа две дочери, добрые и любезные, хотя и очень между собою несходные. Я намечу слегка их портреты. Старшая живет в душе своей, живет чувствованиями. Мира внешнего, кажется, не существует для нее, и между тем она привязана к нему узами неразрывными; но все впечатления от посторонних предметов так усвояются ею, что теряют особливую свою значительность и превращаются в нечто общее и бесконечное. Чужие чувствования делаются ее собственными. Никогда, кажется, не жалеет, не заботится она о других, а все о себе, и между тем никто больше ее не забывает себя. Ты можешь представить себе, какая прелесть разливается от того в ее обхождении. Во всем умеет она находить сторону духовную, благородную, и действует на людей также самым духовным образом. Если она станет говорить с тобою, ты не будешь слышать слов ее, не будешь иметь никаких определенных мыслей; но душа твоя будет изменяться по ее произволу: ты будешь чувствовать все, что угодно волшебнице. Словом, это музыка.
Другая, наоборот, живет, кажется, в мире внешнем; кажется, сама есть прелестное явление из внешнего мира, резвится, веселится, всем играет, надо всем смеется, везде находит сторону вещественную, хотя и облагороживает ее. Ничто не останавливает ее внимания надолго; своенравная, она летает от одного предмета к другому, беспрестанно противоречит себе и другим; не пленяет, но завоевывает и бросает свои завоевания; на нее нельзя не радоваться, но нельзя и не сердиться. Это какая-то легкая поэзия.
Я знаю их обеих, и очень хорошо. Поэзия выросла даже на глазах моих. Гостя часто у них на даче, я имел случай коротко с ними познакомиться. Ты знаешь: в обществе малочисленном живется как-то простее, откровеннее; беспрестанно встречаются такие случаи, каких годами не дождешься в городе, случаи, коими человек раскрывается. Одно слово, которое мимоходом уронили, один взгляд, который туда-сюда бросили, обрисовывает характер яснее иной биографии. Притом мы беспрестанно бывали вместе: поутру, например, были заведены у нас общие прогулки; мы говорили свободно, без всяких светских притворных приличий, о литературе, чужой, своей, о славных писателях, о жизни, о предметах нравственных. Веселая непринужденность царствовала в наших разговорах; иногда рассыпаемы были цветы остроумия, насмешки, и все, заметь, было растворено сим драгоценным благолюбием, которое составляет существенное достоинство всякого просвещенного человека. Я привык к ним и любил их — благодарностию за все те удовольствия, которые они мне доставляли. Знаешь ли, что, живя у них по четыре месяца, никогда не имел я никакого неприятного противного ощущения! Я наслаждался жизнию. Чтение мое там состояло всегда в сочинениях славных моих друзей-гуманистов: Гердера [5], Шиллера, Франклина [6], Шлёцера, и таким образом повторял я свой курс studiorum humaniorum [7] и теоретически, и практически. Из всего этого можешь ты представить себе, с каким запасом добра, с какими приятными воспоминаниями оставлял я их мирное обиталище, в котором умывался, кажется, какою-то доброю водою… как был я предан им! Впрочем, скажу тебе по совести, я любил их только как прекрасные идеи в прекрасных формах, как мы любим Марию Стуарт [8] Шиллерову, Юлию [9] Руссову, Магдалину [10] Корреджиеву, — и только. Они заметили во мне добрые наклонности, еще не знаю что-то, и обращались со мною как с домашним. Так точно провел я у них и последнее лето на даче. В город возвратились давно… Я бываю у них часто… На днях я прихожу к поэзии с «Чернецом», который только что вышел из печати. В передней комнате на ее половине говорят мне, что графиня недавно вышла из ванны и принять меня, вероятно, не может. Я своротился было назад, как вдруг раздался голос из кабинета: «Что вам угодно, Н. Н., здравствуйте!» — «Я принес к вам литературную новость, и очень приятную». — «Ах, подите, подите сюда поскорее, прочтемте вместе… Нет, нет, погодите одну минуту… теперь готова… пожалуйте…»
1
Нестор — труд немецкого историка А. Л. Шлёцера (1735–1809), посвященный русским летописям (вышел в русском переводе в 1809–1819 гг., был для Погодина предметом тщательного изучения).
2
…с древним монахом заслушался какой-нибудь райской птички. — Речь идет о широко распространенном сюжете, отразившемся, в частности, в «Райской птичке» Н. М. Карамзина (1791) (здесь и далее приводятся даты первых публикаций): монах, заслушавшись райской птички, не заметил, как протекли столетия.
3
…вышел новый том «Истории» Карамзина, Жуковский перевел еще одну Байронову поэму. — Судя по упоминанию литературных новинок (в частности, поэмы И. И. Козлова «Чернец», 1825), действие повести относится к 1825 г. В это время Карамзин работал над 12-м томом «Истории государства Российского» (вышел посмертно в 1829 г.) Ср. ниже упоминание об одиннадцати томах Карамзина, к тому времени уже вышедших. Герой Погодина старается заинтересовать приятеля упоминанием о не вышедших еще произведениях.
5
Гердер Иоганн Готфрид (1744–1803) — немецкий историк, философ, филолог, предшественник романтической философии истории.
6
Франклин Бенджамин (1706–1790) — известный американский просветитель, ученый, государственный деятель.
10
Магдалина — возможно, имеется в виду картина Корреджо «Христос, являющийся Марии Магдалине в виде садовника» (1510-е гг.)