Хой вышел попрощаться с женой. Тхао молчала, расстроенная предстоящей разлукой, и, когда Хиен хотела проводить отца до конца села, она ей не разрешила. Хиен начала кукситься и готова была вот-вот заплакать. Хой заступился за дочь, и все было улажено.
Тхао настаивала, чтобы Хой сходил к дяде Дьему, может быть, тот согласится взять его к себе постояльцем. На краю села она попрощалась с мужем, а Хой с дочерью прошли дальше, до самой пагоды Гань. У развилки дорог Хой остановился. Только вчера стоял он здесь, мучимый тревожными мыслями, и вот сейчас все это отодвинулось куда-то. Жизнь по-прежнему текла по своему руслу, будничная, однообразная, и выхода из этого не было. Хой вздохнул и погладил Хиен по голове.
— Ну, бега, дочка, уже поздно, мама ждет.
Хиен послушно повернула в село, а Хой побрел дальше. Через минуту он обернулся. Фигурка Хиен уменьшалась на глазах, однако Хой еще видел ее черную косичку — тоненькую полоску на спине. Маленькая родная фигурка! У Хоя потеплело на душе. Но что его ждет впереди? Кто знает, станет ли когда-нибудь его жизнь светлей? Сбоку за яркой зеленью тростника потянулось что-то длинное, темное. То был серый каменный забор, ограждающий имение депутата Кханя. И на всем пути до моста, сколько бы Хой ни оборачивался, он видел эту мрачную стену, высокую, серую — она словно преследовала его.
VI
Лыонг катила свои воды от самой горной цепи, протянувшейся по пограничным с Китаем провинциям Бак-зянг и Донг-чиеу. У подножия горы До, огромным челноком перегородившей выход в долину, река широко разливалась и, спокойная, ровная, подходила к оживленному, забитому лодками причалу Гом, возле которого круглый год дымили гончарные печи. Здесь она делала поворот и текла среди пустынных холмов, поросших высоким, в рост человека камышом. Изредка попадались тут лачуги бедняков, спрятанные среди банановых деревьев и зарослей сахарного тростника. Но уже от деревни Тям селения встречались чаще, оживляя речную долину. Вдоль небольшой дороги, проложенной по дамбе, до железнодорожного моста, что лежал на пути из Ханоя в Хайфон, протянулись густые сады и аккуратные, хорошо ухоженные поля. Тут Лыонг становилась совсем уже равнинной рекой и лениво текла среди рисовых полей, убегая вдаль, до самого горизонта, туда, где ощущалось дыхание моря.
Места эти с их нежно-зеленой порослью рисовой рассады, густыми садами и тенистыми тропинками среди полей, вызывали обычно восторженные возгласы пассажиров, которые славили благодатный край. А ведь каких-нибудь тридцать лет назад вся долина Лыонг до самого подножия До была еще покрыта непроходимыми зарослями камыша. Старики помнили, как в конце правления династии Чиней[11], во времена нескончаемых междоусобиц, крестьяне бросали свои поля и бежали куда глаза глядят. Чтобы не умереть с голоду, люди питались съедобными кореньями, полевыми мышами, змеями. Когда же стало совсем невмоготу, народ двинулся к военачальнику Хе, поднявшему восстание в горах Чай-сон. При династии Нгуенов[12] чиновники окончательно забросили свои дела. Из года в год, восемь лет подряд прорывало дамбу в районе селения Кот и затопляло рисовые поля. Несколько уездов словно вымерло, жители разбрелись по свету, бросив земли на произвол судьбы, и десятки тысяч мау заросли диким камышом. Когда же появились французы, в этих камышах скрывалось повстанческое войско генерала Кы, уроженца села Тюонг. В течение четырех лет он дрался с чужеземцами, пока его не продал Ням, его односельчанин, — он провел французов в лагерь повстанцев. Кы погиб, а партизаны рассеялись кто куда. Самое кровопролитное сражение произошло здесь в год Лошади. Берега Лыонга были сплошь усеяны трупами. Их подбирали и хоронили в братских могилах на окраине села Гань. Здесь же позднее выстроили пагоду, и с тех пор это место стало сельским кладбищем. Народ чтил своих отважных сынов, и ежегодно в конце января жители окрестных сел стекались сюда, чтобы воскурить благовония в память погибших.
Впоследствии власти не раз пытались вырубить камыш у берегов Лыонга, но тот упрямо разрастался вновь.
Прошли годы, и постепенно жизнь тут стала возрождаться. Отстраивались деревни. Люди возвращались в родные места. Тут же объявились и представители власти, затеявшие драку из-за плодородных земель. И как испокон веков велось повсюду на многострадальной вьетнамской земле, нежная зелень прибрежного камыша скрывала страдания тех, кто всю жизнь проводил по колено в жидком иле рисовых полей и кого после смерти опускали туда же, в тот же ил. Иссохшие, почерневшие от голода и зноя, ютились взрослые и дети в жалких лачугах из камыша, рядом со стоячими илистыми водоемами. Илом были обмазаны их лачуги, илом пропитаны и одежда и тело. Они трудились от зари до зари, но плоды этого труда стекались туда, где дорога, идущая через село, становилась шире, покрывалась плитами и неожиданно кончалась, словно отсеченная высокой, как у тюрьмы, стеной, утыканной поверху острым бутылочным стеклом. За тяжелыми, сбитыми из прочного лима, наглухо закрытыми воротами лежал просторный, мощенный кирпичом двор с несколькими водоемами, а вдоль стен лепились темные, низкие, крытые черепицей конуры. В середине двора высились круглые плетеные зернохранилища, доверху засыпанные рисом, тут же стояли скирды рисовой соломы и тянулись в ряд стойла для буйволов, хлева для свиней и сараи для прислуги. Типичное владение сельской знати, жестоких богачей, паразитов, сосущих кровь своих односельчан-бедняков. На каждые пять-шесть сел приходилась «вилла» крупного чиновника — двух-трехэтажное строение с хвастливо, на китайский манер, загнутыми углами крыш, выложенных кусочками цветного фарфора. Строения эти, как правило, подпирали колонны, выкрашенные тоже в китайском стиле красной и золотой краской. И тут же, рядом с этими элементами древнекитайской архитектуры, европейские современные балконы-лоджии, веранды, громоотводы на крышах, застекленные, прикрытые жалюзи окна. Недалеко от железной дороги лежало поместье губернатора Ви, сына старосты Няма, того самого Няма, которого за предательство зарубили на рыночной площади. В деревне Гом расположилось поместье «ученого» Дака, а при въезде в деревню Гань — имение депутата Кханя. Подальше на север, у подножия горы До, километров на десять с лишним протянулась кофейная плантация и животноводческая ферма, принадлежащая французам; это хозяйство крестьяне прозвали плантацией Мати. Земля под всеми этими поместьями и плантациями была разными способами отобрана у крестьян, которые когда-то своими руками подняли ее и почти полвека возделывали, обильно поливая собственным потом.