Выпив залпом чашку, он долго рылся в кармане и наконец вынул монету с изображением Бао Дая[22] . Кхак окинул парня взглядом. Заплатанная рубаха, на голове помятый пробковый шлем. На осунувшемся лице выражение глубокого уныния. При виде пудинга у парня раздулись ноздри. Он жадно уставился на жующего Кхака. Потом, устыдившись, поспешно отвел взгляд. Видимо, он был очень голоден. Кхак купил у хозяйки еще один пудинг и протянул парню.
— Ешь.
Тот вспыхнул, но взял пудинг, отвернулся и, наклонившись над топчаном, в два приема проглотил все.
— Безработный? — спросил Кхак.
Парень взглянул на Кхака и молча кивнул. Откуда-то на рикшах подкатили несколько пьяных капралов из французского легиона. Они сидели, развалившись в колясках, и громко пели. Едва рикши поравнялись с дансингом, французы заорали, и не успели еще коляски остановиться, как они неуклюже спрыгнули на землю. Один из капралов отказался платить за проезд и нагло выкатил глаза на тщедушного рикшу, который протягивал руку, умоляя: «Месы... месы...» А тот как ни в чем не бывало повернулся и направился в дансинг. Рикша поплелся за ним, пытаясь остановить его.
— Месы, вы же не заплатили, месы...
— Черт возьми! Отвяжись от меня, свинья!
Капрал размахнулся и наотмашь ударил рикшу по лицу. Нон рикши отлетел далеко в сторону. Разыгралась привычная сцена: рикша завопил что есть мочи, капрал ударил его еще раз, рикша бросился бежать. Слепой от злобы капрал пнул ногой миниатюрную коляску и, не удовлетворившись этим, перевернул ее вверх колесами. А его друзья стояли у входа в дансинг и заливались хохотом.
— Будь они прокляты! — Парень, сидевший рядом с Кхаком, вскочил.
Кхак схватил его за руку.
— Не горячись, будет только хуже!
Парень вытаращил на Кхака глаза.
— Что значит хуже! Ведь так они всю жизнь будут сидеть на нашей шее!
Кхак поднялся и пошел прочь, увлекая за собой парня.
— Ну, а что мы с тобой можем сделать? В таких случаях лучше не вмешиваться!
Парень хмуро молчал. Он был зол, презирал своего знакомого за трусость, но не решался прямо высказать ему это. Они продолжали идти молча.
— Ну и светло здесь! Глазам даже больно, — заметил Кхак.
— А ты что, приезжий? — спросил парень.
— Да, из Сон-тэя. Двоюродный брат написал, что подыскал мне работенку. Я и подался сюда. Приехал, а брата нет, оказывается, уехал куда-то.
— Ты, я вижу, парень простоватый, такому здесь и с голоду недолго помереть.
Кхак улыбнулся.
— Я с детства жил в провинции. Здесь мне все в диковину. Тебя как зовут?
— Лап. А тебя?
— Меня Зёнг.
Не прошло и получаса, как Кхак уже знал, что Лап работал наборщиком в типографии «Курьер», но несколько месяцев назад его уволили. Где только ни побывал он в поисках работы! И всюду встречал отказ. Сейчас он живет у сестры. Ее муж служит кочегаром на пароходе «Нам Хай», который ходит до Кма Онг.
Когда Кхак спросил, можно ли ему переночевать у них, тот ответил как-то неопределенно:
— Пожалуй, можно. Пойдем, спрошу сестру.
Им пришлось идти мимо дешевых публичных домов. По тротуару, стуча деревянными босоножками, расхаживали «девочки» в белых легких шароварах. Лап старался избегать встреч с ними, он по опыту знал, как трудно избавиться от них, если они одарят тебя своим вниманием.
Вскоре Лап свернул в переулок, где жили китайские поселенцы. Тут ютились в основном рабочие, кули, торговцы орехами, владельцы переносных закусочных. Жили они большими семьями в тесных комнатушках с одной-единственной кроватью, которую на ночь наглухо затягивали москитной сеткой. На алтаре, у самой двери, в темноте тлели ароматические палочки. Извилистый переулок становился все просторнее и наконец вывел Лапа и его спутника к небольшой деревушке, где, как обычно, росло одинокое финиковое дерево, стоял фарфоровый сосуд с гашеной известью — от злых духов — и дымилась крохотная курильня с благовониями. Дом Лапа находился на краю деревни, свет был потушен. Лап постучал в дверь.
— Сестра!
— Дверь не заперта, — ответил из дома женский голос.
Лап толкнул дверь и пригласил Кхака в дом.
— Надо же, темнота какая!
Он чиркнул зажигалкой и зажег фонарь. Кхак продолжал стоять у двери. Сестра Лапа, увидев незнакомого человека, высунула голову из-за москитного полога.
— Садитесь, пожалуйста, — предложила она Кхаку.
— Спасибо, не беспокойтесь.
Лап побежал на кухню взглянуть, не осталось ли немного вареного рису. Кхак растерянно оглядывался, не зная, где ему примоститься. Почти всю комнату занимали два сдвинутых вплотную топчана, только у стен оставался узкий проход. Старые коричневые пологи, опущенные сейчас над топчанами, создавали впечатление еще большей тесноты. Наконец Кхак увидел в углу тростниковую циновку и присел на нее. За пологом на топчане что-то зашевелилась, и оттуда высунулась ребячья голова. Потом вторая, третья, четвертая... Несколько пар любопытных глаз уставились на Кхака. Один малыш спрыгнул с топчана и побежал на двор.