Куен ушла в дом, засветила там керосиновую лампу и, взяв чайник, скрылась в кухне.
При виде этой мирной картины тревога за судьбу друга немного улеглась, но все же осталось какое-то щемящее чувство: быть может, не сегодня-завтра судьба снова раскидает по свету эту многострадальную семью...
— Как чувствуете себя, тетушка? — обратился Хой к матери Кхака. — Кушайте, пожалуйста, не обращайте на меня внимания.
Кхак поднялся, чтобы пожать Хою руку, удивленный и обрадованный приходом приятеля.
— Проходи в комнату.
— Спасибо, не беспокойся, ты сначала поужинай...
Обстановка в доме была все та же, что и год с лишним назад, когда Кхак, после того как отбыл ссылку на острове Пуло-Кондор, вернулся домой. Хой заходил тогда к Кхаку, и тот точно так же сидел за бамбуковым столом в старинном кресле из черного дерева. Деревянный пятистенный дом уже порядком обветшал, и в земляной насыпи, обложенной черепичными плитками, на которой он стоял, темнели трещины. В большой комнате помещался алтарь для поминания предков. Половину дома занимали плоские, похожие на огромные сковороды бамбуковые плетенки с шелковичным червем. А если к этому добавить письменный стол у окна, то этим, собственно, и ограничивалась вся неприхотливая обстановка дома. Лишь несколько латунных подсвечников, курильница из бронзы да стопки книг на алтаре, написанных еще иероглифами, указывали на принадлежность семьи к старой конфуцианской интеллигенции.
От привычного вида этого дома с его подчеркнутой скромностью и непритязательностью на Хоя повеяло умиротворением, а в памяти невольно возникли картины далекого прошлого. Вот он, малыш с черной прядью на макушке наголо обритой головы, входит с отцом в дом дедушки Мая, где его будут учить иероглифическому письму. Хой смутно помнил худощавое лицо с узкой, клинообразной бородкой. Вечно он был чем-то недоволен, этот старый конфуцианец. Нисколько не смущаясь присутствием учеников, старик нещадно поносил французов. Но особенно яростно он честил «эту банду» Хоанг Као Кхая и Нгуен Тхана[4]. До сих пор Хою слышался пронзительный голос старика: «Ха! Теперь губернатором у нас будет этот Ви!.. В наши дни исчадия ада становятся «отцами народа». Видно, конец пришел Стране Юга!» Стоя перед притихшими, испуганными детьми, старик смеялся желчным, похожим на клекот смехом. Когда Хой рассказывал об этом дома, отец печально вздыхал: «Да, не принимает душа старого Мая того, что делается вокруг. И они, конечно, не простят ему этого!» Так и случилось. Как только общество Донг Кинь Нгиа Тхук[5] развернуло свою деятельность, старый Май был арестован и сослан на Пуло-Кондор, откуда уже не вернулся.
Старик умер, но его решительность и энергия жили в его детях и учениках. В тысяча девятьсот тридцатом году Кхака обвинили в принадлежности к партии коммунистов. По решению суда его на двадцать лет сослали туда, где когда-то томился отец, — на Пуло-Кондор. Все уже поставили на нем крест: редко кто возвращался после долгих лет ссылки с этого страшного острова. Однако в тысяча девятьсот тридцать шестом году во Франции к власти пришло правительство Народного фронта и Кхака выпустили на свободу. В родное село он вернулся с чахоткой. Хою было ясно, что, если Кхак попадет в тюрьму сейчас, живым ему оттуда не выйти. И тогда их семья обречена на гибель. Эти мысли проносились в голове, пока Хой дожидался друга.
Вскоре Куен внесла в комнату поднос с чашками и пригласила гостя к чаю.
— Как здоровье вашей семьи? — участливо спросила она.
— Спасибо, ничего.
Кхак вошел в комнату.
— Что же это ты приходишь в дом поднадзорного без ведома старосты? — Он улыбнулся широкой, добродушной улыбкой.
Хой тоже улыбнулся.
— Как ты добрался по такой грязи? Ведь вода сошла только вчера. Боюсь, как бы река снова не взбунтовалась. Поднимется выше — тут уж не до шуток. Прорвет дамбу, как в позапрошлом году.
Хой взял с подноса чашку и сделал несколько глотков.
— Не думаю, — ответил он. — В тридцать седьмом в это время вода еще везде стояла, все было затоплено. А сейчас дело, видно, к концу идет...
Он закурил, с минуту помолчал и, вздохнув, добавил:
— Климат у нас — хуже не придумаешь! Что ни год — половодье, половодье кончается — засуха начинается. Да такая, что мозги высыхают.
— Климат климатом, но суть-то ведь не в этом! Ты небось уже думаешь: ну, на своего конька сел, опять на политику потянуло.
Все время, пока он говорил с Хоем, Кхак не переставал улыбаться. Внешне он мало походил на старого Мая. Не было у отца ни такого квадратного подбородка, ни большого, добродушно улыбающегося рта. Разве что глаза были отцовские — такие же лучистые и с такой же складкой на верхних веках. Глядя на друга, Хой невольно вспомнил, как он выглядел после Пуло-Кондор: скулы торчат, глаза ввалились — скелет, обтянутый кожей.
4
Представители местной феодальной знати, жестоко расправлявшейся с народными восстаниями против французских империалистов.