— Благодарю вас, для меня это слишком крепкий напиток.
— Тогда попробуйте французское шампанское. В Париже мне сказали, что ему более пятидесяти лет.
Тхань очень мило ухаживал за Фыонг: угощал ее вином, занимал остроумной беседой, он, словно павлин, распускал перед ней свой пышный хвост. Он знал много забавных историй, так не похожих на все то, что она слышала до сих пор, а вино, которое Тхань не забывал подливать в бокалы, делало их беседу все более оживленной. Сквозь легкое опьянение Фыонг видела, как ловко обхаживает ее этот красивый, породистый самец. Она невольно сравнивала его с мужем и чувствовала, как пробуждается в ней тайное желание. Оно поднималось в ней, словно проснувшаяся кобра, которая, подняв голову, разворачивала свившееся в кольцо тело.
Фыонг чувствовала, что она вся горит как в лихорадке. Ей казалось, что она раздвоилась, что рядом с ней сидит какая-то другая Фыонг, которая уже не владеет собой и не желает подчиняться ее воле. Эта вторая Фыонг, бросая кокетливые взгляды на художника, говорила так развязно, смеялась так игриво, что Тхань Тунг совсем потерял голову. Наконец он умоляюще прошептал:
— Фыонг!
Фыонг ничего не ответила, лишь громко рассмеялась. Тогда он опустился рядом с ней и стал целовать ее колени...
Фыонг вышла на улицу. Прохладный ветер окончательно отрезвил ее. Было уже за полночь. Она, не оглядываясь, пошла по пустынной улице. Шла она быстро, почти бегом. Голова была тяжелой, во рту — сухая горечь, в душе не осталось ничего, кроме стыда и отвращения. Ей было все противно. Никого не хотелось ни видеть, ни слышать.
На следующее утро, когда Тхань Тунг пришел закончить картину, он не застал Фыонг: она уехала из Ханоя. Картина так и осталась стоять на мольберте.
VIII
В средней школе на улице Иен-нинь началась большая перемена, почти все ученики высыпали во двор. Было девять часов утра. Преподаватели пили чай в учительской и отдыхали перед очередным уроком. В открытые ворота школы, ведя рядом с собой велосипеды, вошли двое молодых людей. На них были, как и вообще у всех учеников, длинные черные платья, пробковые шлемы и брезентовые туфли. Один из них вышел на середину двора и громко крикнул:
— Ребята! Послушайте, что мы вам скажем!
Те, что находились поближе, подошли, заинтересованные. А молодой человек продолжал взволнованным голосом:
— Мы, представители Антиимпериалистического союза молодежи, пришли, чтобы сказать вам: создан Единый антиимпериалистический фронт Индокитая для борьбы против французских империалистов, за независимость нашего народа!
Во дворе стало тихо. Тем временем другой парень достал из небольшой сумки пачку листовок и стал разбрасывать их по двору. Некоторые ребята испуганно попятились, боясь дотронуться до белых листков, но многие бросились подбирать их и стали тут же читать. А первый юноша продолжал:
— Японцы заняли уже Фонг-Тхань, рядом с индокитайской границей. Обстановка очень серьезная. Мы призываем вас вступить в ряды Антиимпериалистического союза молодежи!
Разбросав листовки, юноши быстро прошли сквозь толпу, вскочили на велосипеды и укатили. Все это заняло не более трех-четырех минут. Потом вдруг весь двор забурлил. Некоторые бросились поднимать листовки, спрашивали друг у друга о том, что такое этот Антиимпериалистический союз молодежи.
Коммунисты! Это слово, неизвестно кем сказанное, с быстротою молнии облетело всю школу. Из учительской выбежали перепуганные преподаватели.
Раскрылось окно в кабинете школьного надзирателя. Пожилой француз высунул голову во двор. Увидев, что там творится, он бросился вниз, подбежал к одному из учеников, который все еще держал листовку в руке.
— Что это такое? — закричал надзиратель по-французски. — Я тебя спрашиваю, что у тебя в руках? — Он ударил ученика по лицу.
От удара мальчишка отлетел в сторону.
— Вон из школы!..
Ученик спрятался за спину товарищей.
— Где преподаватели! Почему не отобрали листовки? Cochons![28]
Ребята стали расходиться. Во дворе остались лишь надзиратель и учителя. Несколько смятых листовок валялись на земле. Надзиратель яростно топтал их ногами.
— Бандиты! Всех выгоню!
Раздались звуки барабана, оповещающего о начале урока. Ученики построились. Но двор все еще напоминал растревоженный улей. Перед шеренгами учеников сновали преподаватели. Наконец во двор спустился сам директор. Надзиратель сообщил ему о случившемся, и теперь директор пытливо вглядывался в лица учеников. Внешне все выглядело как обычно, ученики стояли в шеренгах — кроткие овечки. Но директора трудно было провести. Он всю жизнь прожил в этой колонии и сейчас безошибочно читал злорадство на лицах школьников.