Борьба за эти новые принципы сказалась и в басне. Как жанр, освященный эстетикой классицизма, басня была особенно любима «архаистами» — сторонниками уходящего классицизма, участниками «Беседы любителей русского слова». «Беседчики» имели своих баснописцев: А. Шишкова, Д. Хвостова, Г. Державина, П. Карабанова, A. Бунину; участником «Беседы» был и Крылов, хотя занимал в ней особую позицию.
Противники «Беседы» — карамзинисты, объединившиеся в литературном обществе «Арзамас», высмеивали и вышучивали нескладные басни графомана Д. Хвостова, которые для потехи читали на своих собраниях, и писали на них злые пародии. И. Дмитриев, B. Жуковский, В. Пушкин внесли в басенный жанр новые черты «чувствительной» поэтики.
Сентименталисты или вовсе отказываются в басне от всякой сатиры, или так смягчают ее, что она не выходит за пределы моральных сетований. Они суживают и резко ограничивают круг тем, предпочитая сатире изысканное остроумие, изящное «causerie» (беседу, болтовню). «Мы трогаемся судьбою увядающего цветка, разделяем заботливость ласточки, свивающей для малюток своих гнездо...»[8]— так определяет Жуковский характерные для сентименталистов сюжеты и темы. Это измельчание жанра, ослабление обличительной направленности басни тесно связано с той философией смирения, отказа от «сует жизни» во имя меланхолического уединения на лоне природы, которая характеризовала сентиментализм.
Наиболее полно принципы нового направления в басне выразил И. Дмитриев. С баснями он выступил в 90-х годах XVIII века, но широкую известность получил в начале нового столетия. Дмитриев придал басне стилистическое изящество, лирическую эмоциональность, ранее ей несвойственные.
Поэт А. Ф. Мерзляков так образно характеризовал этапы развития русской басни: «Мы очень богаты притчами,— писал он.— Сумароков нашел их среди простого, низкого народа; Хемницер привел их в город; Дмитриев отворил им двери в просвещенные, образованные общества...»[9]. Точнее сказать, он открыл басне дверь в гостиную.
Современная критика называла Дмитриева «русским Лафонтеном». Но в то время как творения Лафонтена, пронизанные чисто французским юмором, легкие и грациозные по форме, выразили самый «дух» народа, басни Дмитриева были, по признанию Белинского, «искусственными цветами в нашей литературе», пересаженными с родной почвы на чужую и взращенными в теплице[10]. Лишенные сатирической направленности, они превратились в лирические стихотворения, в элегическую медитацию. Обличению и дидактике Дмитриев предпочел умиленность, чувствительную «наивность» и «простодушие» фабулиста.
Басня Дмитриева — философская аллегория, выражающая излюбленные мысли сентименталистов о бренности существующего, о пользе уединения и умеренности («Жаворонок с детьми и земледелец», «Дон-Кишот», «Смерть и умирающий»).
В басне «Мудрец и поселянин» «натуры испытатель» беседует с «поселянином», который и высказывает ему ту истину, которая лежала в основе эстетики сентиментализма:
Басня завершается моралистическим поучением, передающим «философию» примирения:
Басни Дмитриева и его последователей отличает и самый отбор слов, характерных для поэтики сентиментализма: «луг уединенный», «он (голубь) вздрогнул, прослезился», «невинный взор».
Другим путем пошел П. Вяземский. Его басни — колкие, остроумные эпиграммы, едко высмеивающие духовную ограниченность и ничтожество лакействующей бюрократии.
Из поэтов — последователей Дмитриева нельзя не упомянуть В. Жуковского, В. Пушкина, превративших басню в изящную «безделку», альбомный экспромт, Н. Остолопова.
В эти же годы делаются и попытки возвращения к старой, сумароковской традиции возродить басню как сатиру. Антиподом Дмитриеву и другим сентименталистам выступают такие баснописцы, как А. Измайлов и харьковский писатель Аким Нахимов (басни его вышли отдельной книгой вскоре после смерти баснописца — в 1814 г.). Автор сатирической «Песни о луже», А. Нахимов непримиримо обличал корыстолюбие, алчность, грязные плутни и круговую поруку «крапивного семени». Своим грубоватым юмором и «просторечием» он близок Сумарокову.
9
«Труды Общества любителей российской словесности при Московском университете», ч. I.— М., 1812, с. 103.