Так Сташа Зорич стала все чаще узнавать в поле или в горах помещения своего разрушенного дома: спальню, столовую и другие комнаты. Расположение лестниц, окон и коридоров, балконов и боковых выходов рисовалось перед ней в укромных уголках леса, и порой у нее возникало желание поставить там мебель, вроде той, что была в родительском доме. Иногда она запутывалась в коридорах воспоминаний. Тогда, чтобы сориентироваться, она подходила к одному из «окон», потому что открывающийся в таких местах вид на гору, поляну или коровью тропу всегда точно соответствовал виду из того или другого окна в старом доме. Достаточно было бросить взгляд сквозь просвет в ветвях и – заметив коровью тропу – сообразить, что стоишь в комнате, выходящей на улицу Джорджа Вашингтона, или – увидев треугольную полянку – понять, что находишься там, где в окно родительского дома был виден Копитарев сад. Вопрос, что и где искать, больше не вставал.
Была еще одна вещь, которую она помнила, – картины в столовой. У отца, военного музыканта в отставке, всю жизнь была страсть особого рода. Он собирал «музыку с картин» – как он сам это называл. Еще рассматривая иллюстрации в учебниках музыки, капитан Зорич обратил внимание на то, что многие полотна великих художников прошлого изображают сцены музицирования. Разумеется, на картинах нередко были изображены нотные тетради. Тетради, развернутые во всю ширину на клавесине или приоткрытые на пюпитрах для скрипки или лютни, чаще всего не представляли собой настоящих нотных записей.
«Вранье!» – говорил в таких случаях капитан Зорич и мог обжечь бородой, как крапивой. Тем не менее под лупой некоторые записи оказывались настоящими, и эти редкие примеры были драгоценны. Художник верно и с пониманием рассматривал ноты своего натурщика и таким образом оставлял запись мелодии, которая исполнялась в тот момент, когда он рисовал. Зорич со страстью выискивал такие изобразительные документы, скупал литографии с музыкальными сценами, приобретал альбомы с репродукциями великих художников и принялся коллекционировать музыку с картин. Музыка на полотнах великих мастеров чаще всего была связана с XVI, XVII и XVIII веками, и старинное нотное письмо, которым она была записана, старый музыкант внимательно переносил в современную нотную систему. Он был счастлив, когда сыграл на фаготе первую мелодию, снятую с картины. В такие дни он был очень торжественен, у него были ясные глаза, и он хорошо чувствовал разницу между мертвой тяжестью и живым весом. Ибо, как он убедился, иногда музыка с картин нигде больше не сохранялась. Это была его личная история музыки, и он развешивал репродукции по стенам столовой, обитым красным, чтобы узкие золотые рамки гравюр лучше смотрелись и вечером картины можно было увидеть и с улицы. Таким образом, столовая в доме Зорича стала небольшой выставкой сцен из музыкальной жизни. Одна из сцен изображала женщину с собачкой на коленях. Она играла в черных перчатках на рояле, и эта сцена осталась, единственная, непрочитанной. Было очевидно, что и там записаны ноты, но каким-то таинственным способом, который старому Зоричу так и не удалось разгадать…
Когда дом снесли, капитан собрал все картины и отвез их в деревню, но они хранились еще в одном месте – в памяти дочери Зорича. Как и расположение комнат и мебели в родительском доме, она отлично помнила расположение и содержание гравюр с музыкантами и могла (поскольку отец обучил ее сольфеджио) пропеть мелодии со всех отцовских картин. За исключением, разумеется, гравюры, изображавшей даму с собачкой за роялем, ноты на которой она была не в состоянии прочитать.
Нужно сказать, что умение узнавать комнаты и вещи родительского дома в разных местах девушку не удивляло. Это казалось ей вполне естественным, настолько близкими были воспоминания об отчем доме. Но этим дело не кончилось.
Однажды зимой она поехала с однокурсниками кататься на лыжах в Закопане, в Польшу. В поездку входило краткое посещение Варшавы. Девушка бродила с подругами, ела красный, как кровь, борщ с приготовленной на пар́у лапшой и сквозь налипающий на ресницы снег увидела Старо Място, прошла Краковское предместье и очутилась на Новомейской площади, когда часы на церкви Святой Анны пробили пять вечера. Она стала спускаться по лестнице, и на углу улицы ее будто веткой по глазам хлестнуло. Она увидела угол родительского дома.
– Как меня теперь зовут? Как меня теперь зовут? – шептала она и смотрела.
Узкие высокие окна тянулись с первого этажа на второй. Перед входом было три ступеньки, похожих на кифлу, и одна, нижняя, – на живот. Она узнала дьяволову ложку, обвязанную волосом, и видела, что все острое на здании закруглено: деревянный угол крыши, верх забора, угол косяка – все было в резьбе. На углу дома было окно-«сундучок», выходившее «на три груши»… Девушка подошла, сомнений не было – это он: столовая на углу с красными стенами, спальня с одной стороны и кухня с другой. Даже кран на кухне находился там же, где и в отцовском доме. Единственное различие заключалось в том, что то, что в родительском доме находилось справа, здесь было слева, и наоборот. Внутри все располагалось точно так же, как и там, а вершиной всего были картины на стенах столовой.
«Нужно подождать, когда зажгут свет, – думала она, – если все, как там, вечером картины будут хорошо видны».
Она бродила вокруг дома на углу, ждала наступления темноты и давала прозвища снежинкам. Снег потерял цвет, ее автобус на Закопане ушел, а она все так же упорно стояла на улице. Она почувствовала, как около нее забил родник холодного воздуха, начали зажигаться фонари, ее тень наполнил снег, и наконец по дому на углу разлился свет. Заалели стены, как кровь на хлебе, девушка подошла и увидела то, что хотела. Музыка на картинах смотрела на нее, как когда-то со стен отцовского дома. Все картины были здесь, она их не только видела, но и пропела про себя несколько мелодий, читая и узнавая нотные записи. Все было на месте, даже та дама с собачкой за роялем.
Дочь капитана Зорича была настолько поражена открытием, что решила не уезжать из Варшавы, пока не поймет, в чем дело. Она начала расспрашивать о Старом Мясте, съездила в университет, познакомилась там со студентами и узнала то, что хотела. Эту часть Варшавы во время Второй мировой войны сравняли с землей и восстановили после 1945 года на основании сохранившихся карт и планов старинных градостроителей, изображений панорамы города и даже по воспоминаниям горожан. Целые кварталы старой Варшавы были подняты из руин дружной работой памяти их жителей, которые извлекали из забвения лестницы, двери, названия магазинов, целые дома, балконы и площади. Девушка решила идти до конца и выяснить историю углового дома. Это заняло немало времени, ибо в пасмурный день утро всегда долгое. Она начала переписку со своими знакомыми в Польше, а на каникулы ездила в Варшаву, чтобы продолжить поиски. В один прекрасный день дом на варшавском углу открыл наконец свою историю. Он был построен по воспоминаниям одного-единственного человека, отличавшегося невероятной памятью, благодаря которой и цвет стен, и картины были реконструированы и вернулись на свои места. Звали его Владислав Домбрович, он был жив. Девушка дрожала от возбуждения, когда узнала это имя, и повторяла его про себя, ломая зубья расчески. Звезды над Варшавой потрескивали каждая в свое время и каждая по-своему, у девушки кружилась от этого голова, и она закусила свои волосы, чтобы успокоиться. Начинались прекрасные дни, каждый со своим вкусом, каждый предназначенный будто бы не ей, а другому человеку. Теперь она знала, что еще у кого-то на свете есть ее память. Вот только Владислав Домбрович в своих воспоминаниях видел все в зеркальном отражении. Его имя было в телефонном справочнике, она позвонила и попросила о встрече. После некоторого удивления он любезно согласился и назначил встречу возле дома на углу.
– Ну да, он все видит перевернутым, он думает справа налево! – воскликнула девушка и побежала еще раз, кто знает который, к дому на углу и загляделась на гравюру с дамой, собачкой и роялем.