Максиму почему-то вспомнился разрытый сегодня курган. От мертвой царицы не осталось даже скелета. Только желтая глина…
— Возможно, я скоро умру. Возможно, буду свободной. Возможно, у нас с тобой впереди целая жизнь. Не знаю! Никто не знает, даже боги, в которых ты не веришь. Пусть все будет по-твоему, Максим. Сейчас ты уже не мальчик, сейчас ты стал взрослым. Решай! Сердолик у меня в руке.
Максим долго смотрел в тяжелое звездное небо, пытаясь найти нужные слова. На ум пришел собственный неудачный перевод. «Он не спал. Средь звезд немого гласа шел сквозь тьму — и замер, недвижим…» Нет, так не ответишь. Он стал взрослым. Он должен решить.
— Это твоя бусина, Нина. Она загорится.
— Тебя к телефону, — позвала мама.
— Угу!
Максим не без сожаления отложил в сторону том Моммзена, встал, взглянул в окно. Поредевшая крона старого клена уже не скрывала соседний дом. Зимой он виден весь — старый, еще начала века. Клен, красный кирпич знакомых стен, нитки телефонных проводов…
Его детство. Его мир. Его жизнь.
— Это Нина, — услыхал Максим. — Но вспоминать меня совсем необязательно.
— Я не забывал, — ответил он, и уточнил: — Не забыл. Телефонная трубка внезапно стала горячей.
— Сейчас я продиктую телефон. Если хочешь — позвони… Максим, поскольку ты все-таки… интель, скажу сама. Ты мне ничем не обязан, понимаешь? Звонить необязательно.
— Диктуй, — выдохнул он.
Карандаш был уже в руке. Номера Максим обычно записывал на полях старой телефонной книги.
— Сейчас… — Нина засмеялась. — Я твои стихи вспомнила. Про Афродиту Аргимпасу. «Он не спал. Средь звезд немого гласа шел сквозь тьму — и замер, недвижим…» Правильно?
Трубка превратилась в лед. Максим не упоминал при ней Аргимпасу. Он вообще не читал Нине стихи.
— Правильно, — слово выговорилось на удивление легко. — Диктуй номер!
Или все-таки было? Кажется, они говорили про Мозолевского, про раскопки Гаймановой могилы. Но ведь он читал по-украински! Или…
Девушка отошла от телефона, раскрыла ладонь. Бусина. Теплый огонь сердолика.