Тот отложил пилу, смачно сплюнул сквозь зубы и взял клобук.
— Я приду, — сказал он.
— Я знаю.
Номер Два жил в маленьком коттедже с белым забором — с женой, тремя детьми и собакой. Собака почувствовала мое приближение и начала скулить заранее, забившись в будку и повизгивая от страха.
Так что меня там уже ждали. Я едва поднял руку, чтобы постучать, — и дверь тут же открыли перед моим носом, а за ней стояло все семейство. Папа, мама, две дочки и сын. Нарядно одетые, в белых отутюженных сорочках. Пуговицы застегнуты до самой шеи. Мама и дочки — в платках, папа и сын с тщательно зализанными волосами.
— Приветствуем тебя, Жнец! — чуть ли не хором сказали они.
Я молча достал клобук. Отец семейства с готовностью шагнул вперед. Я отрицательно качнул головой и протянул клобук его жене.
— Мама! — закричала младшая девочка. — Мамочка!!!
— Тихо! — прошипел отец, подхватывая ее на руки и прижимая к себе. — Молчи!
— Это… — запинаясь и сглатывая, сказала женщина. — Это… большая честь для нас…
В глазах ее стояли слезы. Клобук она смяла в руках.
Особняк Номера Три был настолько богат и помпезен — с коваными воротами, мраморными статуями и аристократическим гербом над входом, — что я заранее знал, что произойдет.
Меня попытаются подкупить. Это так же бессмысленно и глупо, как умолять о пощаде, — но они все равно пытаются. Каждый раз.
— Я думаю, мы сможем договориться, — сказал аристократ в парчовом халате, расшитом золотыми драконами. — Я слышал, что можно… приобрести отсрочку.
Я открыл свою холщовую сумку и вытащил третий клобук.
— Полагаю, что скромное пожертвование… — На этом слове аристократ запнулся и тут же поправился: — Вспомоществование… на нужды Храма…
На руке у него был перстень с рубином, и аристократ судорожно крутил его потными пальчиками.
— Я готов заплатить любые деньги… — прошептал он, завороженно глядя на протянутый клобук.
— Не опаздывай, — сказал я, глядя ему в глаза.
За четырнадцать лет я успел привыкнуть к тому, что меня ненавидят. Меня умоляют. Меня пытаются купить. Мне угрожают. От меня пытаются спрятаться. Со мной хотят подружиться. От меня убегают. Меня пытаются убить.
Все это — бессмысленно.
Номер Четыре покончил с собой. Увидел меня у подъезда и, пока я поднимался на третий этаж, перерезал себе горло кухонным ножом. Когда я зашел в квартиру, стены и потолок были заляпаны кровью, а над еще подергивающимся в конвульсиях трупом голосила жена.
Я вздохнул и протянул ей клобук.
Номер Пять не хотел открывать дверь. Даже забаррикадировал ее изнутри шкафом. Можно было, конечно, позвать дружинников мэра, но я знал, что он откроет. Надо было просто подождать.
Он открыл. В комнате стоял запах гари — дурачок жег какие-то бумаги… Клобук он взял с мрачной решимостью.
Номером Шесть оказалась бледная девица с синяками под глазами и тонким шрамом на шее. Она попыталась меня соблазнить, скинув одежду и встретив меня в своей жалкой наготе. Я бросил ей клобук под ноги.
У Семерки — угловатого подростка лет пятнадцати, с прыщами на физиономии — был брат-даун, и мать до последнего надеялась, что я выберу пускающего слюни идиота. Когда я вручил клобук здоровому сыну, она рухнула на колени и взвыла по-волчьи:
— Почему?! Почему ты выбрал его?!! Он у меня один!!!
— Я не выбираю, — сказал я, и это было правдой.
Я — всего лишь Жнец. Я только приношу клобук.
Выбирает Хозяин.
Номер Восемь жил в старом районе у порта. В каком-нибудь другом городе это место назвали бы трущобами, но только не у нас. Слишком чисто тут было. Слишком светло и безопасно. Такой уж у нас город — чистый, светлый и безопасный.
…Восьмой решил оказать сопротивление. Он и его дружки напали на меня в переулке. Два ножа, велосипедная цепь и дубинка.
Идиоты.
Один поскользнулся на ровном месте и упал на собственный нож. Другой промахнулся, захлестнув цепью руку третьего — нож вылетел из руки и воткнулся в ногу четвертому. Загремела по мостовой выроненная дубинка, завопил раненый, и банда бросилась наутек, оставив за собой один труп и Номера Восемь с ножом в ноге.
Я присел на корточки над лежащим и голосящим от боли идиотом. Вытащил его брючный ремень, перетянул ногу. Артерию не задело — будет жить, слабоумный…
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Кирилл, — выдавил он сквозь сцепленные от боли зубы.
Он был весь белый как полотно.
— Ходить сможешь? — спросил я.
— Д-да…
— Тогда приходи на Жатву, — сказал я и вручил ему клобук. — И давай без этих глупостей, хорошо?
Меня нельзя убить. Одна из немногочисленных привилегий моего положения. Многие пытались. Оружие даст осечку. Стрела пролетит мимо. На голову дерзнувшему упадет кирпич. Несчастного собьет автомобиль или поглотит разверзшийся асфальт.
Хозяин не допустит моей смерти.
Точно так же, как он не допустит, чтобы человек, которому я вручил клобук, сбежал из города. Машина не заведется. Самолет не взлетит. Лодка даст течь. Лошадь падет. А попытаешься уйти пешком — подвернешь лодыжку…
Ничто не в силах остановить Жатву.
И даже пытаться — преступно.
Потому что только Жатва сдерживает Хозяина.
Последние два Номера — Девять и Десять — оказались влюбленной парой. Они были так поглощены друг другом, что даже не взглянули на меня, когда я отдавал последние клобуки из опустевшей сумки. Будет жаль, если после жеребьевки они окажутся вместе…
А впрочем, это еще неизвестно.
Уже темнело, поэтому я лично привел их к Храму.
Храм — самое древнее и самое уродливое строение в нашем замечательном городе. Приземистое, квадратное, сложенное из серого шершавого камня, оно больше напоминает тюрьму, чем святилище.
В каком-то смысле это и есть тюрьма.
Темница Хозяина.
Вокруг Храма обычно безлюдно и пусто: мало кому хочется гулять в тени его серых стен, от которых веет сыростью и смертью. Но сегодня, в день Жатвы, тут собралось дюжины две человек. Мэр Теодор с избранными членами совета старейшин; режиссер Фирс с тремя операторами; дружинники мэра, призванные следить за порядком во время церемонии; несколько праздных зевак; родственники тех, кому я вручил клобуки…
И сами избранные. Еще не все. Только шестеро. С влюбленной парой — восьмеро. Не хватало раненного в ногу Кирилла и вдовы Номера Четыре, занявшей место покончившего с собой супруга.
— Двоих не хватает! — сказал мэр Теодор, отделившись от толпы прихлебателей.
— Я вижу, — сказал я. — Но и солнце еще не село…
— А если они не придут?! — ужаснулся мэр Теодор. Он всегда этого боится. Имеет право — он мэр, ему положено…
В известной нам истории города был всего один случай, когда Жатва сорвалась. Тогда, почти двести лет назад, Хозяин вырвался наружу. И все население города приняло участие в грандиозной Жатве. Город стал красным от крови. Население сократилось вдвое. Хозяин насытился.
— Придут, — сказал я.
К нам подошел Фирс.
— Пора устанавливать камеры, — напомнил он.
— Да, — согласился я. — Пора.
Я поднялся по древним, стертым за тысячи лет ступеням Храма. Взялся за ручку массивной двери. Ручка была холодная, как лед. Я уперся ногами в ступени и потянул. Дверь, которую никто и никогда не запирал, нехотя сдвинулась с места.
Из Храма дохнуло стылым затхлым воздухом. Над ступенями повисла тишина.
— Заходите, — сказал я, обернувшись.
В притворе Храма сразу стало тесно и шумно. Телевизионщики Фирса суетились, расставляя софиты и камеры, вешая рекламные растяжки и проверяя микрофоны. Участники Жатвы испуганно прижимались к стенам, растерянно комкая клобуки. Их стало девять — вдова Номера Четыре все-таки пришла.
Не хватало только Кирилла.
Он появился в дверях Храма, вися на плечах двух товарищей — из числа тех самых кретинов, что решили на меня напасть. Нога Кирилла была забинтована, а глаза блестели от возбуждения.
Зайти в притвор кретины-подельники побоялись, и Номер Восемь, подволакивая ногу, самостоятельно дохромал до остальных владельцев клобуков.