Он не пытается заставить Горбовского принять свою точку зрения, он вызывает собеседника на поединок — как равный равного.
— Понимаю, — сказал Горбовский. — Знаю ваши идеи, ценю их. Знаю, во имя чего вы предлагаете рискнуть. Но согласитесь, риск не должен превышать какого-то предела. Поймите, с самого начала я был на вашей стороне. Я знал, что мы рискуем, мне было страшно, но я все думал: а вдруг обойдется? Какие перспективы, какие возможности!.. И еще я все думал, что мы всегда успеем отступить. Мне и в голову не приходило, что мальчик окажется таким коммуникабельным, что дело зайдет так далеко уже через двое суток. — Горбовский сделал паузу. — Геннадий, контакта ведь не будет. Пора бить отбой.
Понимая, что апелляция к авторитету и иерархии нанесет Комову моральную травму, Горбовский разговаривает с ним с уважительных позиций, стараясь обосновать свое решение объективными обстоятельствами.
— Странники считали эту планету запрещенной, иного объяснения я придумать не могу. Вопрос: почему? В свете того, что мы знаем, ответ может быть только один: они на своем опыте поняли, что местная цивилизация некоммуникабельна, более того — она замкнута, более того — контакт грозит серьезными потрясениями для этой цивилизации… Насколько я помню, вы всегда с большим уважением отзывались о Странниках, Геннадий.
И тут оказывается, что его волнует не только душевное состояние Комова:
«Но дело в том, что между нашими двумя цивилизациями, как между молотом и наковальней, оказалась сейчас третья, и за эту третью, Геннадий, за единственного ее представителя, Малыша, мы вот уже несколько суток несем всю полноту ответственности».
Леонид Горбовский — андрогин. Он не закрывается от эмоций, но может объяснить их логически. Он понимает «этику справедливости», но руководствуется «этикой заботы», описанной вышеупомянутой Кэрол Гиллиган так: «Моральный императив, постоянно всплывающий в интервью с женщинами, — это обязанность заботиться, обязанность распознавать и смягчать реальные и осознаваемые проблемы нашего мира. Для мужчин же нравственный императив проявляется скорее в качестве обязанности уважать права других людей и таким образом оберегать от нарушений право на жизнь и самореализацию».
Возможно, попытка прописать женскую «логику-интуицию» в «Малыше» помогла братьям Стругацким набросать оригинальные черты образа Горбовского, который в последующих текстах по воле авторов прощается с утопическим миром, построенным на мужской этике справедливости.
Интересно, что в первоначальной редакции текста Майя была мужчиной. В своих воспоминаниях Борис Натанович Стругацкий ничего не пишет о том, что заставило братьев поменять персонажу пол. Их об этом уже не спросишь, но мы можем спросить себя: кажется ли нам такая замена обоснованной и логичной?
Работая над повестью «Малыш», Стругацкие вовсе не ставили себе целью (даже побочной) обрисовать различие гендерных стратегий и их успешности в патриархатном мире нового типа, проповедующем миф о равенстве полов, но бесконечно далеком от настоящего равенства. Однако Стругацкие, сами того не желая, убедительно доказали следующий тезис: эффективное взаимодействие людей в будущем (включая освоение космоса и постижение тайн мироздания) НЕВОЗМОЖНО без разрушения гендерных ролей. Потому что нельзя вечно надеяться на вмешательство Горбовского.
Валерий Окулов
НА РАНДЕВУ С ФАНТАСТИКОЙ —
ТРИ ЗНАМЕНИТЫХ ПОЭТА
Сорок лет назад всемирно известный французский литературовед-структуралист и теоретик фантастики Цветан Тодоров написал в своём труде «Введение в фантастическую литературу»: «Взаимно друг друга исключают фантастическое и поэтическое. Поэтическое прочтение представляет собой препятствие для фантастического… Для возникновения фантастического требуется наличие реакции на события, происходящие в изображаемом мире. Поэтому фантастическое может существовать только в вымысле… Не существует «фантастической поэзии»! (Тем более — «научно-фантастической».)
А ведь ещё задолго до нашего Перельмана и американца Гернсбека английский поэт и эссеист Уильям Уилсон (William Wilson), автор «А House for Shakspere», в своей «Маленькой важной книжке на большую старинную тему» (A Little Earnest Book upon a Great Old Subject), вышедшей в Лондоне в 1851 году, даже в подзаголовок X главы ввёл ставшее через сто лет чрезвычайно популярным словосочетание «Science-Fiction»! Признавая важность обращения поэтов к философии и науке, он писал: «Science-Fiction, в которой открытия современной науки сплетены с захватывающей историей, может быть не только поэтичной, но и верной фактам». Такие дела…