Видел, слышал — но не смог вовремя ответить на зов.
Он успел заметить над собой перекошенное от страха, но странно сосредоточенное лицо Ярта Овейна — и через мгновение ослеп от боли, по сравнению с которой боль в виске казалась безобидным комариным укусом. Кажется, ему оторвали что-то — руку или ногу? Нет, руки и ноги на месте — на месте и связаны… Но какую-то его часть пытаются от него отсечь, и она жжёт его, так, как жгла бы уже оторванная конечность, когда мерещится, будто она всё ещё при тебе и так болит…
А хуже всего было то, что он знал это чувство. Знал эту боль.
— Ярт. — Голос Эйды звучал издалека, дрожа и колеблясь, как предрассветный сон, который невозможно уловить, как ни старайся. — Ярт, ну что?.. Что?..
Киан застонал. Стон получился сдержанным и негромким. Он постарался дышать ровнее. Он должен был успокоиться.
— Ну что там, Ярт? Что?..
— Да не знаю я! — с отчаянием выкрикнул студиозус, и Киан очнулся окончательно.
Он лежал на земле, на спине, давя тяжестью собственного тела на скрученные руки, голый по пояс, и мокрая трава холодила его лопатки. Овейны стояли над ним на коленях, глядя расширившимися, остановившимися от напряжения глазами — не на него. На его Обличье. О Боже Кричащий, так вот что так болит, понял наконец Киан. Вот что они пытались сделать!
Он почувствовал холод. Звенящий, вымораживающий душу холод беспредельной ярости.
Они раздели его, и теперь всё Обличье было на виду, открытое воздуху и ветру. Небольшое, с половину ладони, не понять, мужское или женское лицо с опущенными синими веками, с плотно сжатыми синими губами выделялось на смуглой Киановой коже. Тонкие линии отливали то голубизной, то багрянцем и, казалось, поблескивали в темноте. «Хотел бы я знать, красиво ли оно», — мелькнула у Киана неуместная мысль, и он ощутил мимолётный укол зависти, какой испытывал изредка, думая об этом. Ярт и Эйда Овейны смотрели на Обличье так, как могли смотреть лишь те, кто не носит его на себе, и видели его таким, каким никогда не видел его Киан. Он-то мог лишь опустить голову и увидеть Обличье наоборот, подбородком вверх, вытянутыми уголками закрытых глаз вниз — или в зеркале, но тогда казалось, будто оно с правой стороны груди, а не на сердце. Носящий Обличье — единственный, кому вовек не дано увидеть истинное его лицо. И потому-то он единственный, кому неведом страх, который чувствуют прочие, когда оно открывает глаза.
«Открой глаза, — мысленно взмолился Киан, — открой же глаза и скажи им…»
Оно не могло.
Они замазали ему глаза смолой.
— Мы можем идти? — Эйда шептала, кажется, больше от страха, чем от нежелания привлечь внимание Киана. — Оно теперь не…
— Я не знаю, — повторил Ярт. Его руки, перемазанные в чёрном и липком, мелко дрожали. — Я не… проклятие! Он очнулся!
Мальчишка принялся дико озираться, ища что-то, потом схватил с земли и занёс над головой камень. Киан ощутил лёгкий удар в висок изнутри — Обличье ослепло, но не онемело, нет, — и понял, что именно этот булыжник едва не проломил ему голову. Он сжался, рванулся и одним движением перекатился по земле в сторону, так что камень с размаху вмялся в податливую влажную землю.
— Перестань! Нет! — Эйда схватила брата за руку. — Ты же обещал мне! Ты говорил, что сможешь…
— Я говорил, что попробую! — заорал в ответ Ярт — и вырвал рукав из её пальцев. — Чья жизнь тебе в конце концов дороже, его или наша?!
Она села на пятки, бледная, с упавшим на спину капюшоном и растрёпанными прядями, выбившимися из кос. Киан осторожно пошевелился. Руки и ноги были стянуты не очень крепко; он не сомневался, что сможет освободиться, но на это уйдёт время. Он всё ещё чувствовал ярость — и боль, боль части его тела, нет, части его, которой они посмели коснуться. Тягучая древесная смола, размазанная по коже, стягивала волоски на груди и жгла, словно калёное железо.
— Вы глупцы, — хрипло сказал он. — Вы не знаете, с чем связались.
В глазах Эйды плескался ужас.
— Ярт, ты говорил, что сосновая смола…
— Сосновая смола с мумиё, — отрывисто закончил тот, сжимая и разжимая кулаки. — Или хотя бы с молотыми костьми. Ну нету у меня мумиё! И кости только заячьи, а если б и были человечьи, всё равно нет ступки, чтобы их растереть. И к тому же… к тому же я никогда этого сам не делал. И не видел даже, как это… Мне рассказывали, — неловко закончил он и заломил пальцы — беспомощным, женским жестом.