В вышине ухал филин, провожая желтыми глазами смельчака, идущего прочь из гибельного урмана. Небо, обложенное тучами, не давало ни лучика света. За глухой облачной пеленой прятался бледный серпик месяца и хрупкие льдинки звезд, но внизу царила густая темень. Подобранная на болоте гнилушка давно перестала светить, и теперь Илья шел, чутко вслушиваясь в ночные шорохи, ловя в них звуки далекой деревни. В воскресенье спать поздно ложатся, особенно молодежь.
Наконец черными копешками на пути встали низкие холмы, слева размытыми пятнами белели силуэты редких березок. Отсюда уж рукой подать.
Дождь не утихал; остановившись, Илья подставил разгоряченное лицо невидимым струям, жадно хватая воду ртом. Переведя дыхание, снова зачавкал по бездорожью. За спиной, оттягивая плечи, висел короб. Лямки больно врезались в грудь, и приятное осознание сделанного теплом наполняло душу. Илья с натугой завел руку назад, поправил укрывающий короб половичок и, шумно сопя, полез вверх по склону.
Он не ошибся с направлением: было слышно, как за околицей воют собаки.
— Наше вам, — бросил от порога Илья. Подойдя едва ли не вплотную, расстелил половичок. Сел, вилы зубьями к потолку направил. Было не по себе, очень хотелось чихнуть.
— Грозишься, короед? — с ленцой ругнулись из угла. — Завтра неделя. Гуляй, пока добрый. Или грехи отмаливай. Цыганочку танцевать могёшь? Готовься.
Илья молчал, в углу тоже помалкивали. За семь дней разговоров пообвыклись, до обидных слов не лаялись, и чудно поверить — насмешничали друг над другом. Привыкнув к сумраку, Илья различил знакомую малорослую фигуру, привязанную к столбу. Лесной не двигался, только глаза мерцали на темном, выразительном лице. Сверкали зелеными плошками, тускнея и вновь разгораясь, иногда — до пронзительно-голубого. На человека он глядел со слабым интересом, с опаской косился на вилы, но в целом был на удивление спокоен.
— Умолять станешь? — наконец спросил он. — В ноги падать?
— Выкуси. — Илья скрутил кукиш и ткнул в постную харю.
Недомерок засмеялся, обнажив мелкие зубы:
— Смел, да не съел!
— И ты не съешь.
Тот опять прыснул:
— Что я? Других нет? Кончилась твоя маета.
— Не свисти, далёко еще.
— Завтра, с рассветом.
— Тогда и празднуй.
Минуты текли неспешно. В сенной трухе, попискивая, шныряли крысы.
— Чуют, разбойники, — обронил Илья.
Лесной аж поперхнулся. Вздыбил пеструю шерстку; зрачки его расширились, из вертикальных делаясь круглыми.
— Хитришь, — утвердительно произнес он.
Илья усмехнулся, оглаживая бороду.
— Чего сел? Сел-то чего?! — Любопытство пробирало коротышку до печенок. — Задумал что?
— Учить буду.
— Кого? — всполошился пленник.
— Тебя. Азбуке.
Лесной озадаченно моргнул.
— Повторяй: аз — долговяз, буки — к докуке, веди…
— Забалтываешь? Пошто?
— Да погоди ты. — Илья проворно выудил из-за пазухи мешочек и, высыпав на ладонь что-то невесомое, мягкое, дунул в угол. Часть пушинок вспыхнула травяным цветом — ишь, глазастый, струхнул Илья, — однако прочие… Запах паленого шибанул в нос, и волей-неволей Илья чихнул.
— Шерсть?! — удивился лесной, тщетно пытаясь отряхнуться. — И кто тебе присоветовал? Лукич присоветовал? Зажился дед, пора ему… Ну давай, чего уж, обертывай. Посмотрим, кто кого сдюжит. Мало шерсти-то, ненадолго хва…
Илья поднялся, наклонился к оцепеневшему врагу, заглядывая в стеклянные глаза.
— Может, и мало: Обормота хрен удержишь, царапается, стервец, — и перерезал ремни. Наскоро обвязав чресла половиком, уперся в стену, вилы наперевес ухватил.
— …тит, — договорили отмершие губы. Неуловимо быстрым, кошачьим движением пленник очутился рядом. — Ослобонил? — надвинулся, выпуская когти. — Ну и зря.
Илья без замаха ударил вилами.
— Чего ты? Чего?! — взвизгнул, отпрыгивая, лесной.
— Каленые, — жестко сказал Илья. — Беда у меня. Чистый зарез.
— А кто не бедовал? — Из разорванного бока лесного струилась кровь. — Зря ты…