Это гадина Шибай, Колька Шибай. Я даже учился с ним в первых двух классах, пока он не засел на второй год.
Миновав проходной двор, я очутился в лабиринте недостроенного дома. Пробегу по стенам и в каком-нибудь отсеке обязательно найду Шибая. Так и оказалось: он стоял в самой дальней клетушке и, озираясь, засовывал под рубаху учителев шлем.
— Эй, Шибай, Колька! — крикнул я. — Отдай шлем! У этого старика сын погиб. Только вчера погиб.
Шибай затравленно взглянул на меня.
— Тш-ш, Короб! Попишу!
Шибай считался у рыночных воришек-хапальщиков главарем. Лучше всех дрался. Когда же не брала сила, вытаскивал бритву и махался ею. А перед ней кто устоит?! Но меня он не «попишет». Мы же учились в одном классе. Я его как облупленного знаю.
— Ну что тебе стоит, Шибай! У старика жена уже месяц с постели не встает, — продолжал я.
Шибай оправился от испуга.
— Бедный, бедный старик, — сказал он вдруг плачущим голосом и даже потер чумазой ладошкой глаза. — Дак что ты раньше не сказал, Короб, что ты не предупредил меня?
Я верил и не верил Шибаю.
— Ну, спускайся сюда, отнеси ему шапку, отнеси, — и, завернув полу пиджака, показал меховое ухо от шлема.
Надо спускаться. А как иначе? Но, наверное, врет Шибай… А вдруг и действительно отдаст шлем? Я полез вниз, цепляясь за выступы кирпичей.
Не успел я спуститься на землю, как на меня навалилось что-то грязное, душное, посыпались удары. Казалось, я потерял сознание. Нет, не от ударов, а от этого душного зловония. Когда я сбросил с себя противный засаленный ватник, Шибай и его помощники были уже наверху. Колька, обезьянничая, показывал кусок мыла, вытащенный у меня из-за пазухи.
— Отдай мыло, гад! — дрожащим от слез голосом закричал я. — Отдай!
— Нехорошо так ругаться, мальчик, — упрекнул меня Шибай, сделав постное, оскорбленное лицо. — Очень даже неприлично.
Шибаева ватага заржала. Я готов был их кусать и царапать, а если бы был у меня автомат, то и стрелять. Так я ненавидел их. Но я только погрозил им кулаком и крикнул, что еще отомщу за все и они еще поплачут. Обычные угрозы бессильного.
Какая наивная глупость упрашивать Шибая вернуть учителю шлем! С Шибаем можно разговаривать только кулаком. А я думал, что уговорю. Дурак я, сущий дурак!
Ремень я проиграл, мыло у меня отняли. От мамы будет нахлобучка. A-а, семь бед — один ответ. Уехать на фронт — тогда все беды будут позади. До войны я учился играть на домбре. Вот возьму домбру, буду наигрывать и петь. Поеду в красноармейских эшелонах и так доберусь до фронта. А там меня пошлют в немецкий тыл. И в тылу у фашистов я тоже стану петь и играть, но уже понарошке, чтобы узнавать сведения, которые нужны нашему командованию. Это даже лучше, чем поступать на завод.
Когда кончится война, вернусь домой. У меня будет медаль или даже орден, и никто меня не заругает за то, что я бросил учебу. Даже математик пожмет руку и скажет:
«А я не думал, что ты такой смелый».
Дома я ушел на террасу и, взяв домбру, стал разучивать «Раскинулось море широко». Распелся и разыгрался так, что даже самому стало нравиться. Сейчас бы для проверки сходить к госпиталю и спеть там. Но тогда потребуется отдать Фиме деньги. Он обязательно спросит, принес ли два червонца.
«A-а, семь бед — один ответ, — снова решил я. — Все равно сегодня вечером уеду на фронт. Мама не будет меня ругать, если я возьму баночку варенья, которую приберегает она для папы». Я достал из сундука из-под белья черничное варенье и сунул банку в карман. Пусть этот картежник подавится, но зато я верну ремень и расплачусь за кепку.
Фима сидел в яме, привычно тасуя карты. Он небрежно подкинул банку, и она исчезла у него под рубахой.
— Квиты, — коротко сказал он.
— А ремень?
— Какой ремень?
— Мой.
— A-а, тот ремень! Ты знаешь, я его проиграл. Пришел тут один шулер, обчистил меня. Ну, ты же знаешь, не всегда везет.
— Верните мне тогда варенье, — сказал я.
Я ведь собирался на фронт и должен быть решительным. Кроме того, ремень — папин подарок.
— Ну ты и ушлый, я вижу, — сказал Фима. — Так ведь не делается. Я поверил тебе в долг, а ты совсем меня обобрать хочешь. За кепочку это.
Издевался Фима надо мной или правду говорил, я не понял. И ремень-то он, наверное, не проиграл. А такой был отличный ремень! Все мне завидовали. Пряжку я каждое утро драил наждачной бумагой.
Пришел Сергей Антоныч. Фима сразу смылся. Наверное, боялся, что я пожалуюсь ему.
— Играешь? — спросил Сергей Антоныч.
— Немного.
Когда раненых собралось побольше, я сел и потренькал на домбре. Хотел сыграть «Раскинулось море широко», но почему-то получилось у меня куда хуже, чем дома. А петь я совсем не смог. Видно, расстроился из-за этого Фимы. Раненые подбадривали меня: не робей, мол, Паша, пой. Я снова взялся играть.