— Что-то ты изрядно подвираешь, братец, — сказал Сергей Антоныч.
Он взял домбру. Чувствовалось, что инструмент попал в умелые руки. Быстренько настроил его и стал наигрывать. Да еще как!
Медсестры и санитарки рады стараться, тоже прибежали к яме. Стоят, обнявшись, раненые притихли, шикают на картежников. Здорово играл Сергей Антоныч. То весело, то печально, но так легко, будто артист.
Медсестры захлопали в ладоши:
— Браво, больной! Браво! Еще, Сергей Антоныч!
Сергей Антоныч сыграл, а потом протянул домбру мне:
— Ну, теперь ты, Павлик!
Но после Сергея Антоныча я, конечно, не мог играть. И не стал. Ах, если бы знал Сергей Антоныч, какой красивый мой план разрушил он своей игрой! Теперь никуда мне ехать не придется. Теперь я понял, что не буду петь и играть на домбре в эшелонах, не уеду на фронт и не получу медаль, за которую мне бы все простили.
Сергей Антоныч положил мне на плечо руку.
— Я тебя хотел давно спросить, Павлик, ты разве в школу не ходишь? Что-то все время ты здесь.
Начиналось самое опасное. Дотошный Сергей Антоныч добирается до сути. Я сказал, по-моему, самое удачное, чтобы отсечь все вопросы:
— Я ведь на завод поступаю. Мне уже Андрюха место подыскал. Токарем буду.
Сергей Антоныч выпрямился, поправил на лысой голове пилотку.
— Может, и токарем, но ведь шестой-то надо закончить. Последние дни учебы остаются. Что же так-то? С математикой, наверное, не в ладах?
Откуда-то он знал, что у меня плохо с математикой. Наверно, из-за того, что я теорему «пифагоровы штаны» не знаю. А может, ему кто из ребят сказал.
Я кивнул: да, плохо, мол, с математикой.
Быстрый взгляд Сергея Антоныча что-то ухватил. Сергей Антоныч сказал, положив мне руку на плечо:
— Я тебе не буду говорить, что надо обязательно учиться, что математика нужна летчикам, артиллеристам, танкистам. Все это тебе известно, слова ни к чему. Вот сейчас же мы двинемся с тобой в школу и поговорим с директором, с учителями. Ты должен, Паша, преодолеть это малодушие, и все будет просто. Понимаешь?
Сергей Антоныч смотрел на меня так, словно ему было больно.
— Ну, двинулись?
— Я на завод работать пойду, — упрямо повторил я.
— Закончи семь классов и куда хочешь иди, а недоучкой нельзя. Ты понимаешь, нельзя тебе уходить, не окончив шестой класс.
— На заводе карточку рабочую дают. Семьсот грамм, — бил я на свое.
Сергей Антоныч крякнул. Это было серьезно. Хлеб — дело нешуточное. Без него умрешь. Однако от своего не отступался.
— Но за шестой-то ты должен сдать. Пойдем!
Меня прошиб пот: этого еще не хватало!
Мы брели по обдутым ветром тропинкам. Деревянные тротуары зимой жители растащили на дрова, и все время приходилось по-заячьи прыгать. Я это делал легко. Держал дурацкую домбру в руках и прыгал. А Сергей Антоныч ведь был на костылях. Лицо у него покраснело, из-под пилотки катился пот.
— Далеко же школа у вас, — отирая платком лоб, сказал он и, облюбовав крашеное крылечко, присел, свернул цигарку и закурил.
— Письма-то есть от отца?
— Нет, — сказал я. — Давно нет.
Сергей Антоныч вздохнул. Меня жалел, а мне же хуже хотел сделать.
Я сидел на ступеньку ниже и глазел на скворца, то и дело подлетавшего к своему домику. Наверное, скворчиху кормит, пока она птенцов высиживает. Для своих будущих деток старается. У них и мать и отец. А я вон без отца. Мать и та на лесозаготовках. Горькая у меня житуха.
В это время появился Шибай. Толстое коротконосое лицо сияло. Он шел довольный, руки у него были заняты какими-то коробками. Вот когда настало время посчитаться с ним! Я не посмотрю, что здесь Сергей Антоныч. Врежу как следует по уху за то, что мыло мое украл, и за учителев шлем. Я вскочил и подлетел к Шибаю.
— A-а, это ты! А ну, отдавай, ворюга, мыло!
У Кольки в глазах смятение. Он отскочил от меня.
Я успел только мазнуть его по щеке.
— Полундра! — вдруг заорал он. — Матросы не сдаются! — и выхватил из коробки стекляшку.
Бах! Не успел я ничего сообразить, как на моих ногах задымились бурки.
— Зажигатели к противотанковым бутылкам! — вскакивая, крикнул мне Сергей Антоныч. — Туши землей! — и сам, широко расставив костыли, попрыгал за Колькой, который бросился от него во двор.
Теперь я понял: Шибай спо́лзал на «пороховушку» и из-под носа часового утащил эти зажигатели. Рыжая жидкость нещадно дымила, прожигая насквозь мои бурки. Я сбросил их и прижал к земле, потом сунул в бочку с зеленой водой. Ух Шибай, гадина!