Те из вас, кто читал «Петербург» Андрея Белого, должны знать, что главный герой, сенатор Облеухов, в какой‑то степени списан с Победоносцева. Его холодное, надменное лицо вы можете видеть на известной картине Репина «Заседание Государственного Совета». Так вот, для нее он был не холодным, а теплым, он играл с ней, он приносил ей сладости, а такие вещи западают в душу на всю жизнь. Старый мир не был для нее слишком страшным. Но в 1907 г. умирает Победоносцев, девочка оказывается под двумя влияниями. С одной стороны, это эстетствующая молодежь, те, кого называли тогда декадентами. Сегодня мы оглядываемся на «серебряный век» с восхищением, некоторые с восторгом, вполне заслуженным. Листая страницы «Золотого руна», «Весов», «Трудов и дней», «Мусагета» и других изданий начала века, невозможно не ощутить могучего очарования интеллектуальной, художественной среды того времени. Но было там, конечно, много и сомнительного, спорного, нравственно неустойчивого, было много декадентского в прямом смысле слова. А с другой стороны — влияние тех, кто страдал за народ. Народ был божеством интеллигенции конца XIX — начала XX века. Под народом понималась часто не мыслящая часть общества, не наиболее активная его часть, а именно крестьянство, часто неведомое для интеллигенции, плохо изученное. Отсюда «хождение в народ», отсюда готовность пострадать за него. Все это шло из минувших поколений, расцвело вовсю в 60–е годы XIX в., и Елизавета Юрьевна восприняла и то, и другое.
В юные годы она встретилась с Блоком. Конечно, он был кумиром всей тогдашней молодежи. Когда ей было лет пятнадцать, в нее был влюблен Николай Гумилев. Вся эта среда каким‑то образом воздействовала на нее, но уже тогда она была особенной девочкой, особенной девушкой, особенным человеком.
Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева и Александр Александрович Блок
Вот образ ее, начертанный тогда Блоком:
Поэт относился к этой странной девушке, как вы чувствуете в этих стихах, по–особому. Казалось, она в расцвете сил — энергичная, остроумная, веселая, — и одновременно что‑то тяжкое лежало на ее сердце. Это было страдание за мир. У нее всегда было острое ощущение чужого страдания, и вот оно‑то впоследствии и привело ее к революционерам: она стала членом партии социалистов–революционеров. Был даже случай, когда ей поручили террористический акт, но она почувствовала, по–видимому, что это для нее невозможно.
Вместе с молодежью того времени она ждала и звала бурю. И буря пришла, и она в этой буре участвовала, но уже в тот момент чувствовала, насколько страшная вещь насилие, что злом добра не создашь. Она становится заместителем, или, как тогда говорили, товарищем городского головы в Анапе, а потом и просто городским головой. Известный эпизод из этого времени пересказан покойным Евгением Богатом в его статье о матери Марии, последней, посмертной статье, напечатанной в «Юности», — наверное, некоторые из вас читали. Когда анархисты подступили к Анапе, они хотели получить право расправиться с теми, с кем им хотелось, и вообще получить право буйствовать в городе. Эти матросы пришли к ней, и она сумела так на них повлиять, что обуздала анархистскую толпу. Она добилась того, что в городе не было никаких грабежей и убийств.
В 1920 г. она уезжает на Запад. В Париже ее христианское мировоззрение постепенно принимает законченную, цельную форму. Она опирается на философию Владимира Соловьева, на мысли Бердяева, сближается с Константином Мочульским. Я думаю, мало кто знает этого человека. Он писатель, которым вполне можно гордиться, автор замечательных монографий о Соловьеве, Блоке, Андрее Белом, Гоголе и других. Умер тоже в эмиграции. Мочульский был мыслителем и писателем очень широкого диапазона, человеком, совершенно чуждым фанатизма, узости, — это и привлекало к нему Елизавету Юрьевну.